Веди свой плуг над костями мертвых

У Дизя ужасная аллергия, и поэтому я не могу дать волю своей кулинарной фантазии. Для него надо готовить без молочных продуктов, орехов, перца, яиц, пшеничной муки, что очень ограничивает наше меню. Тем более, что мы не употребляем мяса. Иногда, когда он позарится на что-то запрещенное, его кожа покрывается зудящей сыпью, а маленькие пузырьки наполняются жидкостью. Тогда он начинал сильно чесаться, а царапины на коже превращались в растравленные раны. Лучше было не экспериментировать. Даже Али своими микстурами не удалось унять Дизеву аллергию. Ее природа была таинственной и коварной, а симптомы все время менялись. Ни один тест не поймал ее с поличным.

Дизь вытащил из потрепанного рюкзака тетради и кучу цветных ручек, на которые он нетерпеливо поглядывал за обедом, а потом, когда мы уже съели все без остатка и прихлебывали черный чай (другого не признаем), отчитывался, что ему удалось сделать на этой неделе. Дизь переводил Блейка. Так он решил несколько лет назад и до сих пор тщательно придерживался своего плана.

Когда-то давно он был моим учеником. Сейчас ему было за тридцать, но по существу, парень никак не отличался от того Дизя, который нечаянно заперся в туалете во время выпускного экзамена по английскому и поэтому не сдал экзамен. Постеснялся позвать на помощь. Он всегда был мелкокостный, мальчиковатый, может, даже похожий на девушку, с небольшими ладонями и мягкими волосами.

Неудивительно, что судьба снова свела нас через много лет после этих неудачных концертов, здесь на рыночной площади в городе. Я увидела его, выходя с почты. Он шел получать заказанные через Интернет книги. К сожалению, я наверное, очень изменилась, он не узнал меня сразу, а уставился, разинув рот и хлопая глазами.

— Это вы? — прошептал он погодя, удивленный.

— Дионизий?

— Что вы здесь делаете?

— Живу здесь неподалеку. А ты?

— Я тоже, пани учительница.

И тогда мы, не сговариваясь, бросились друг другу в объятия. Оказалось, что работая во Вроцлаве полицейским информатиком, он не избежал определенных реорганизаций и реструктуризаций. Ему предложили работу на периферии, даже обеспечили временным жильем в общежитии, пока он не подыщет себе подходящее жилье. Однако Дизь не нашел квартиру и продолжал жить в этом местном рабочем общежитии, огромном, отвратительном, бетонном, где останавливались все шумные экскурсии по дороге в Чехию, а фирмы устраивали свои интеграционные забавы с пьянством до самого утра. Была у него там большая комната с коридорчиком, а кухня была на этаже, общая для всех.

Сейчас он работал над «Первой книгой Уризена», и как раз это казалось мне намного сложнее, чем предыдущие «Адские пословицы» и «Песни невинности», в работе над которыми я ему преданно помогала. Мне действительно было трудно, потому что я не понимала ничего из этих прекрасных драматических картин, которые Блейк наколдовывал словами. Неужели он действительно так думал? Что описывал? Где? Где это происходит и когда? Это легенда или миф? Я спрашивала у Дизя.

— Это происходит всегда и везде, — отвечал Дизь с блеском в глазах.

Закончив какой отрывок, он важно перечитывал вслух каждую строку, ожидая моих замечаний. Иногда казалось, что я понимаю только отдельные слова и вообще не улавливаю их содержания. Мне не слишком везло помочь парню. Я не любила поэзию и все стихи на свете были для меня слишком сложными и непонятными. Не могла понять, почему всех этих увлечений нельзя описать по-человечески — прозой. Тогда Дизь терял терпение и горячился. Мне нравилось так его поддразнивать.

Я не думаю, что как-то особенно помогала в переводе. Ему это удавалось лучше, его ум был находчивый, цифровой, так сказать; а мой продолжал оставаться аналоговым. Дизь быстро схватывал смысл и умел посмотреть на предложение, которое переводил, совсем с другой стороны, отбросить излишнюю привязанность к слову, оттолкнуться от него и вернуться с чем-то совершенно новым, прекрасным. Я постоянно подсовывала ему солонку, потому что верю в собственную теорию, что соль значительно усиливает процессы передачи нервных импульсов между синапсами. И он привык погружать в ней наслюнявленный палец, а затем слизывать с него соль. Я свой английский успела накрепко забыть, и мне не помогла бы даже соль со всей Велички[3], а кроме того, такая кропотливая работа быстро мне надоедала. Я чувствовала себя совершенно беспомощной.

А как перевести считалку, с которой могли бы начинать забаву маленькие дети, вместо того, чтобы бесконечно повторять «Эне Бене Рес»:

Every Night & every Morn
Some to Misery are Born
Every Morn & every Night
Some are Born to sweet delight,
Some are Born to Endless Night

.

Это самый известный Блейков стишок. Его невозможно перевести, чтобы не потерять ритм, рифму и детскую лаконичность. Дизь брался за него много раз, и это напоминало решение шарады.