Веди свой плуг над костями мертвых

— Потому что они вообще не знали, что убили его. Стреляли по всему, что движется, незаконно, поэтому и Кабана подстрелили и забыли о нем. Думали, что он свалится где-нибудь в кустах, и никто не узнает, что они убили Кабана в неположенное время. — Я вытащила из сумки распечатанный лист и подсунула мужчине. — Я все проверила. Сейчас март. Посмотрите-ка, Кабанов уже нельзя стрелять, — удовлетворенно закончил я, и мне показалось, что мой ход мыслей был безупречным, хотя с точки зрения логики трудно было бы убедить меня, что 28 февраля кого-то можно убить, а на следующий день уже нет.

— Послушайте, — сказал Пол Ньюмен. — Это действительно не в моей компетенции. Поезжайте и заявите об этом ветеринару. Он знает, что делают в таких случаях. Может, Кабан был бешеный?

Я грохнула чашкой по столу.

— Нет, это тот, кто убил, был бешеный, — сказала я, потому что хорошо знала этот аргумент; немало Убийств Животных объясняется тем, что Звери могли быть бешеными. — У него пробиты легкие, видимо, он умирал в муках; они подстрелили его и думали, что он сбежал живым. Кроме того, ветеринар — та еще штучка, потому что тоже охотится.

Мужчина беспомощно взглянул на сотрудницу.

— Чего вы от нас хотите?

— Чтобы вы открыли дело. Наказали виновных. Изменили закон.

— Это слишком. Нельзя требовать так много, — сказал он.

— Можно! Я сама знаю, что могу требовать, — меня разозлили его слова.

Он озадачился, ситуация была ему неподвластна.

— Ладно, ладно. Мы вышлем официальный запрос.

— Кому?

— Сначала потребуем объяснений у Союза охотников. Чтобы они ответили, что им известно по этому делу.

— Это не первый случай, потому что по ту сторону Плоскогорья я нашла череп Зайца с дыркой от патрона. Знаете, где? Недалеко от границы. С тех пор называю этот лесок Место Черепа.

— Одного зайца могли не увидеть.

— Не увидеть! — воскликнула я. — Они стреляют во все, что движется. — На мгновение я замолчала, потому что почувствовала, что меня в грудь будто ударило большим кулаком. — Даже в Собак.

— Иногда сельские собаки загрызают животных. У вас тоже есть собаки и помню, что в прошлом году на вас жаловались…

Я замерла. Удар был болезненным.

— Нет у меня больше Собак.

Кофе был противный, растворимый. Я почувствовала в желудке острый спазм.

Согнулась пополам.

— Что с вами? Вам нехорошо? — спросила женщина.

— Нет, нет, пустяки, — сказала я, — у меня разные Болезни. Мне нельзя растворимый кофе, и вам не советую. Он вредит желудку.

Я поставила чашку.

— Так как? Вы напишете рапорт? — я спросила, как мне показалось, очень решительно.

Они снова переглянулись, и человек нехотя пододвинул к себе бланк.

— Ну, хорошо, — ответил он, и я почти услышала его мысли: «Напишу на отвяжись и даже не покажу никому», — так что добавила: «И пожалуйста, дайте мне копию с датой и вашей подписью».

Пока он писал, я пыталась как-то унять мысли, но они, видимо, уже превысили разрешенную скорость и неслись в моей голове, каким-то чудом проникая в тело, в кровь. Удивительно, но меня медленно, от стоп, от земли, окутывало удивительное спокойствие. Это был то состояние, которое я уже знала — состояние ясности, Гнев божий, ужасный, безудержный. Я чувствовала, как у меня чешутся ноги, как в кровь вливается откуда-то жар, и она течет быстро, неся это пламя к мозгу, и теперь мозг ярится, и кончики пальцев наполняются огнем, и лицо, и мне кажется, что все тело окутывает лучезарная аура, приподнимая меня вверх, слегка отрывая от земли.

— Посмотрите, для чего эти амвоны. Это зло, нужно назвать этот факт своим именем: коварное, жестокое, наихудшее зло — построить кормушки, насыпать туда свежих яблок и пшеницы, приманивать Животных, а когда они уже привыкнут, стрелять по ним из засады, с амвона, в голову, — начала я тихо, уставившись взглядом в пол. Почувствовала, что они с тревогой посмотрели на меня и продолжали делать свое. — Хотела бы я знать азбуку Животных, — продолжала я, — знаки, которыми можно было бы писать для них предостережения: «Не приближайтесь сюда». Этот корм несет смерть. Обходите амвоны издалека, из них к вам не обратятся с одним евангелием, не услышите оттуда хорошего слову, не обещать вам спасения после смерти, не смилостивятся над вашей бедной душой, потому что у вас нет души. Не увидят в вас ближнего своего, не благословят вас. Душа есть даже у самого отвратительного преступника, однако ты, хрупкая Косуля, и ты, Кабан, и ты, дикая гусыня, ты, свинья, и ты, собака, ее не имеешь. Убийство стало безнаказанным. А что стало оно безнаказанным — этого никто не замечает. А раз никто не замечает, то оно и не существует. Когда вы проходите мимо витрин магазинов, где висят красные куски изрубленных тел, разве вы задумываетесь, что это такое? Не задумываетесь, правда? Или когда заказываете шашлык или отбивную — что получаете? Нет в этом ничего страшного. Преступление признано чем-то естественным, оно стало общепринятым. Все его совершают. Именно так выглядел бы мир, если бы концлагеря стали обыденностью. Никто не считал бы, что в этом есть что-то плохое.