Веди свой плуг над костями мертвых

Выяснилось, что он только что сделал в ведрах раствор бетона, и уже собирался его выливать, чтобы вымостить новую дорожку к дому со стороны двора, и только склонился к ведру, как что-то хрустнуло у него в спине. Поэтому он остался в этой неудобной позе, с рукой, протянутой к ведру, потому что боль не позволяла выпрямиться даже на миллиметр. Только сейчас его немного отпустило, и он пришел попросить у меня помощи, зная, что я разбираюсь в строительстве, потому что видел, как в прошлом я самостоятельно прокладывала бетонную дорожку. Посмотрел на Бороса исподлобья очень неприветливо, особенно на его косичку, которая, видимо, казалась ему чем-то очень экстравагантным.

Я познакомила их. Матога протянул руку, заметно колеблясь.

— Опасно шататься по окрестностям, здесь происходят странные вещи, — грозно сказал он, но Борос пренебрег его предостережением.

Поэтому мы отправились спасать бетон от застывания в ведрах. Работали мы с Боросом, а Матога сел на стул и отдавал приказы, которые у него приобрели форму советов, потому что каждая фраза начиналась словами: «Я бы вам советовал…».

— Я бы вам советовал выливать понемногу, то тут, то там, и доливать, как уже выровняется. Я бы вам советовал подождать, пока оно не уляжется. Я бы вам советовал не наталкиваться друг на друга, потому что это вызывает беспорядок.

Все это нас раздражало. Но потом, после работы, мы уселись на Солнце перед домом Матоги, где вот-вот должны расцвести пионы, и весь мир, казалось, был укрыт тоненькой позолотой.

— А что вы делали в жизни? — вдруг спросил Борос.

Его слова прозвучали так неожиданно, что я сразу погрузилась в воспоминания. Они проплывали перед моими глазами и, как это часто случается, все в них казалось лучшим, более привлекательным, более счастливым, чем в действительности. Удивительно, но мы замолчали.

Для людей моего возраста уже не существует мест, которые мы действительно любили и которым принадлежали. Не существует места детства и молодости, села, куда мы ездили на каникулы, парки с неудобными скамейками, где расцветала первая любовь, города, кафе, дома. Даже если они сохранились снаружи, это вызывает боль, потому что похоже на раковину, которая зияет пустотой. Мне некуда вернуться. Это напоминает состояние заключения. Стены камеры — это горизонт того, что я вижу. За ними существует мир, но он чужой и мне не принадлежит. Поэтому для таких, как я, возможно только «здесь и сейчас», ибо любое «потом» кажется сомнительным, неопределенное будущее едва вырисовывается, напоминая Фата-Моргану, которая может скрыться от малейшего дуновения ветерка. Вот о чем я думала, когда мы сидели молча. И это было лучше, чем разговор. Не знаю, о чем думали оба мужчины. Может, о том же, что и я.

Мы все-таки договорились на вечер и втроем выпили немного вина. Нам даже удалось вместе попеть. Начали от «Сейчас я к тебе не приду», но робко и тихо, словно под открытыми в сад окнами притаились большие уши Ночи, готовые подслушать наши мысли, слова, даже песни, и предъявить на рассмотрение Верховного суда.

Только Борос не тревожился. Оно и понятно — он был не дома, а на гастролях всегда можно позволить себе подурачиться. Откинулся на стуле и, делая вид, будто аккомпанирует себе на гитаре, прищурился и запел:

— Зер-и-и-з а ха-а-аус ин Нью-у-у Орли-ин,
Зей ко-о-ол зе Ра-а-Айзин Са-а-ан…

А мы, как зачарованные, подхватили мелодию и слова и, глядя друг на друга и удивляясь этому неожиданному согласию, запели вместе.

Оказалось, что мы более или менее знали слова до момента: «О mother, tell your children», что хорошо свидетельствует о нашей памяти. Потом начали что-то мурлыкать, делая вид, что знаем, что поем. Однако не знали. И взорвались хохотом. О, это было прекрасно и так трогательно. Затем сидели молча, пытаясь вспомнить другие песни. Не знаю, как там у кого, а у меня весь песенник испарился из головы. Тогда Борос пошел в комнату и принес крошечный полиэтиленовый пакетик, откуда вытащил щепотку сухого зелья и начал скручивать из него сигарету.

— Господи, я не курил травки уже лет двадцать, — неожиданно сказал Матога, и его глаза засияли, а я посмотрела на него, удивленная.

Это была очень светлая Ночь. Июньское полнолуние называют полнолунием голубой Луны, потому что светило приобретает тогда очень хороший голубой оттенок. Если верить моим «Эфемеридам», эта Ночь длится всего пять часов.