Ведяна

– Девочка моя, маленькая, яна, как же ты, – бормотал несуразицу. Щекой почувствовал: ведяна тихонько смеялась. Отстранился, вгляделся. Она казалась уставшей, бледной и слегка пополневшей или припухшей, как ребёнок со сна. Рома почувствовал, как горячая нежность заливает душу, выдохнул и сказал: – Пойдём?

Шли домой, держась за руки, как школьники. Совершенно неожиданно, повинуясь какому-то чутью, он повёл её не прямой дорогой, а стал плутать по тёмному, влажному и совершенно безлюдному Нагорному, выворачивая к Итильскому спуску и набережной. Он ничего не рассказывал, ему просто хотелось пройтись по тем местам, где вырос, где прошли детство и юность. Он улыбался, встречая любимые, совершенно не изменившиеся закоулки, щель в заборе, обновляемую из года в год, перекрёстки. Молчал, и ведяна ни о чём не спрашивала, но он был уверен, что она всё понимает: казалось, они ведут внутренний диалог, где Рома говорит и говорит – о себе, о детстве, говорит и не может остановиться, и чем больше вспоминает, тем чуднее кажется ему собственная жизнь, тем дальше она от него становится, как будто изживает он её из себя. Ему уже казалось, что точно так же он может рассказывать о любом другом человеке, чья жизнь знакома ему понаслышке, – всё это так же не имело отношения к нему нынешнему, кто идёт за руку с ведяной, слыша песню осени и ощущая больше, чем раньше мог помыслить. Он вдруг понял, что если бы ведяна спросила, то не задумываясь рассказал бы, где и чем живут сейчас его бывшие школьные приятели, студенческие друзья и даже Лилит, – всё это вдруг стало ему открыто и доступно, но одинаково неинтересно.

Однако ведяна ни о чём не спрашивала. Она доверчиво держала его за руку, и глаза её блестели, когда поднимала их на него и тепло улыбалась.

Так они дошли до набережной, и тут остановились. Итиль, спокойная, чёрная, глубокая и безбрежная, как море, лежала перед ними, сливаясь с небом, с чернотой горизонта, поглощая всё, насколько хватало глаз. Рома замер. Пение здесь казалось громче: река лежала перед ними, остывающая, засыпающая, и пела без слов, улыбаясь неизвестно чему.

Ведяна отпустила его руку, подошла к краю парапета, опустилась на колени и низко наклонилась, чтобы коснуться воды. Рома внимательно следил за ней: вода к зиме всегда отступала, держалась очень низко, и он испугался, что ведяна может упасть. Но она уже выпрямилась и села, глядя перед собой на глянцево мерцающую в свете, идущем от города, прибрежную воду. Так посидела некоторое время, пока Рома мог хорошенько рассмотреть её профиль, и правда припухшие щёки, слегка отёкшие веки.

Потом она подняла голову, посмотрела на него снизу вверх и сказала, виновато улыбнувшись:

– Я устала. Пойдём к тебе.

Это прозвучало так просто и человечно, что Рома еле сдержался, чтобы не подхватить её на руки и не броситься домой. Помог подняться и повёл с набережной снова по Спуску, а потом переулками, окружёнными заборами и блестящими разливами луж.

Здесь совсем не было фонарей, но Рома вдруг понял, что не нуждается в свете: он прекрасно видел и так. Вся жизнь этого района теплилась за заборами, пахло перегноем, бензином и собаками, но, пока они шли, ни одна из них не подала голоса.

Было тихо, только шумел где-то высоко ветер. Они не встретили ни одного человека.

Уже свернув в свой тупик, Рома расслышал вдруг, что ведяна тоже тихонько напевала – Рома узнал ту самую колыбельную, что звучала в зале.

Войдя в дом, гостья напрямую отправилась на кухню, села на стол, сцепив лодыжки, и уставилась на него. Она как будто ждала, что сейчас он начнёт готовить, как обычно, а она снова будет смотреть. Рома улыбнулся и почувствовал, что совершенно не голоден. Ведяна посмотрела на него с удивлением:

– Тебе нужно есть.

Он пожал плечами и ничего не ответил. Он вдруг понял, что она пришла ненадолго, что это вообще чудо, что она здесь, и ему совершенно не хотелось тратить это время на еду. В электрическом свете резко выделялись круги у неё под глазами, скулы стали как будто выше, она даже слегка подурнела, и он понял, чего стоило ей проснуться сейчас и прийти ради него.

Он подошёл к ней, склонился, прижав к ее лбу свой лоб, и закрыл глаза. Почувствовал, как она естественным движением раздвинула колени, пуская его ещё ближе, обхватила ногами за бёдра. Прижался к ней, почувствовав её тепло и запах, но вожделение не колыхнулось, чему он сейчас был рад: он испытывал только благодарность и нежность, и чувствовал её слабость, не мнимую, а настоящую – и слабость, и хрупкость, и усталость.

– Куда ты уходишь? – спросил неожиданно, хотя ничего, совсем ничего не хотел спрашивать. Слетело с языка.

– Домой.

– Ты не можешь остаться здесь? Здесь твой дом.

– Нет, – услышал и почувствовал, что она улыбается. Открыл глаза. Её, закрытые, были так близко, что он не различал черт. Но она действительно улыбалась. – Мой дом там. Здесь – твой. Сейчас зима. Я не смогу жить здесь зимой.

– И ничего нельзя сделать? – Он сам не знал, откуда в нём столько горечи.