Ведяна

Она смотрела не на Рому, а на кота, и снова у Ромы возникло чувство, что она переводит. В нём плеснуло раздражение – и от её слов, и от наглости Гренобыча, от того, что происходило, это было похоже на бред. Обернулся, швырнул колбасу в угол, где была миска кота – Гренобыч посмотрел на него с недоумением и потрусил туда, – снова схватился за чашки, тарелки, сыр, нож, и спросил, в её сторону не глядя:

– Ты что, хочешь сказать, что понимаешь? – Сам услышал, какой язвительный у него сейчас голос, и поправился – всё-таки гостья, чего он так. – Ну, зверьё. Или только Гренобыча. Или только котов, я не знаю.

– Ты злишься? – спросила она. В её голосе звучало недоумение. Рома почувствовал, что она подошла ближе, но оборачиваться не стал.

– Вот ещё! Я так. Спросил. Нельзя?

– Ты сам хочешь?

– Чего? – Рома остановился и поднял на неё глаза.

– Понимания. Большого понимания. – Её лицо было совершенно серьёзно.

– Неплохо было бы, – хмыкнул, пожимая плечами. – Понимание – штука в жизни полезная. Хорошо, когда тебя понимают. Хорошо, когда ты понимаешь. Это прямо… гармония какая-то…

Он бормотал не думая – ему надо было что-то говорить, чтобы снять напряжение. Она тоже, казалось, не слышала его, смотрела рассеянно, молчала. Но вдруг, перебив его на полуслове, решительно сказала:

– Да, можно. Тебе – можно.

– Чего? – Он опешил и посмотрел прямо на неё.

Она была какой-то странной. Лицо потемнело, все черты стали резкими, как бы высеченными из камня, а глаза – чёрными, в них словно не стало белков, волосы вились, как живые, и были мокрые, он точно увидел – мокрые. Она смотрела прямо на него, не сводя этих своих жутких глаз. В голове у Ромы тут же вспыхнула картина, увиденная в заднем коридоре «Ёлочки», как метелила она тех мужиков и как обернулась на слабое его хватит. Нет, это не те глаза, сейчас они были ещё хуже: в тех была сила, а сейчас – силища, непонятная, невозможная, и вся она была обращена к нему, на него.

Он вздрогнул и отстранился как раз в тот момент, когда она шагнула на него. Упёрся спиной в стол. Она приблизилась вплотную, и в нём всё ухнуло от ужаса – но тут же ухнуло снова, прямо в голову, потому что она вдруг припала к его губам с такой жадностью, какой он не ожидал. Его глаза оказались прикованы один в один к этим её чёрным, жутким. Голова закружилась. Но тут её язык ударил в его губы, и он закрыл глаза.

Целовала медленно, сосредоточенно. Целовала страстно, чего вчера не было и в помине. Он и подумать не мог, что она умеет так целоваться. Её язык и ласкал, и играл, и требовал. Кровь стучала в голове. Воздуха не хватало, будто она откачивала из него воздух. Он попытался вдохнуть носом – и не смог, почувствовал вакуум – в голове, во всём теле, в сознании. Стало страшно, он открыл глаза, хотел что-то сделать, но тут же понял, что не может даже подумать об этом – и страх усилился: показалось, что он забыл все слова. Забыл слова всех языков, которые были доступны ему, внутри была немота, он чувствовал её предметно, овеществленно, она лежала в его голове, как пустыня, сухая, безводная, с потрескавшейся на солнце засоленной землёй.

Но это длилось недолго. Вдруг она вдохнула в него – и слова ухнули в сознание разом. Русский, итилитский, английский, французский. Испанский, которого успел нахвататься в Штатах. Татарский, который изредка слышал и никогда не думал, что понимает. Чувашский – то же самое, мордовский, вместе с ним – финский, он прожил в Хельсинки полгода и успел выучить только здравствуйте и можно кофе из всего их жуткого языка. И вот теперь это разом вспыхнуло в голове, ожило, и он не то чтобы слышал – ощущал языки в себе как свет, но свет осязаемый, тёплый, и он всё пребывал и пребывал.

Рома уже не понимал, что с ним происходит. Голова полнилась светом и начинала гудеть. Понял, что как-то сумел забыть о поцелуе, но её язык по-прежнему был у него во рту, толкал воздух, упруго, сильно, наполняя его пульсом и движением. Но это не вызывало страсти. Ни страсти, ни страха. Ничего, что было в первый момент. В голове уже нестерпимо шумело, Рома чувствовал слабость, он опёрся спиной о стол, а руками держался за её плечи, отойди она – и он упадёт, но даже это не было стыдно сейчас – он почти терял сознание, а свет в голове, ослепительный, жгучий, давил на глаза и требовал, требовал.

В глазах побелело. Кажется, он начал отключаться, потому что вдруг понял, что сам точно так же, как она, толкает языком её язык, хотя только что этого не делал. От этого он очнулся и почувствовал, что опора уходит – она отдаляется. Он стал падать, зашоркал ногами, судорожно хватаясь за стол, – но не удержался и рухнул. В тот же момент – или не в тот, а в следующий, послеследующий, он не понимал сейчас, как течёт время, и есть ли оно вообще – до него донёсся грохот: распахнулась рама, пахнуло ветром, потянуло холодом, он стал глотать этот влажный, свежий воздух, пить его жадно, как воду.

И вдруг почувствовал всем телом, что теряет её, поднял голову – что-то мелькнуло перед окном и пропало.