Ведьмин коготь

Сам по себе Трапезников отнюдь не был человеком рефлексирующим и склонным к самокопанию: он не пережевывал днями и ночами тягостные или даже просто неприятные воспоминания, а избавлялся от них – или с легкостью, или жестким волевым усилием, но избавлялся-таки. В этом смысле он вполне следовал совету Шекспира: «Не будем позволять воспоминаньям нас тяжестью прошедшей нагружать!» О нет, само собой, он не мчался по жизни, играючи расшвыривая со своего пути беды и проблемы, однако если был одержим некоей целью или озабочен решением какой-то задачи, все помехи мог как бы отложить в долгий ящик и вернуться к осмыслению их позже – когда найдется свободное время. Рано или поздно это время находилось, и Трапезников разбирался в своих отложенных проблемах, по мере сил их решая, а также находил (или не находил) общий язык с собственной совестью.

Однако сейчас ситуация была гораздо тяжелее всех тех, с которыми Трапезников сталкивался раньше. Он бежал, спасая свою жизнь, бросив на растерзание чудовищному Верьгизу самого близкого и дорогого человека – свою жену. Да, обстоятельства всячески извиняли его… но легче Трапезникову от этого не становилось. И весь день его нет-нет да и жалила мысль, что он просто спятил. Спятил от усталости, от волнения, а может быть, Чертогон чем-то опоил за ужином, чтобы повысить его плотский аппетит, чтобы он до полуночи непременно сделал свое мужское дело как следует, – однако зелье возымело противоположное действие: у Трапезникова помрачился рассудок, начались самые стопроцентные глюки, которые и заставили его броситься наутек, оставив Валентину в отчаянии и полном недоумении относительно столь неадекватного поведения любимого и любящего мужа.

И даже если эти прилагательное и причастие у обоих уже превратились в плюсквамперфект, все равно он оставался мужем Валентины! И должен был защищать ее, спасать, а он бежал… быстрей, чем заяц от орла!

Очевидно, то же самое зелье помрачило Трапезникову разум до того, что ему померещился Михаил Назаров в виде призрака с белым лицом, а потом точно так же померещилась какая-то ужасная бабка, словно бы только что вылезшая из могилы и зовущая Трапезникова туда же отдохнуть. Да и смутные сновидения на обсаженной чертополохом поляне, рядом с могилой хранительницы Анны, могли быть объяснены все тем же зельем – так же, как и поведение взбунтовавшегося джипа, вытворявшего на дороге всякие непотребства, хотя на самом деле их вытворял сам Трапезников, совершенно не отдавая себе в этом отчета – как говорится, себя не помня.

Однако стоило начать морально самоедствовать и упрекать себя в трусости, слабости и разгуле воображения, как Трапезников задавал себе вполне резонный вопрос: а как быть с видением Валентины, на его глазах восставшей из вод реки Лейне после того, как он наблюдал за рекой минут десять, не меньше? Зелий никаких он перед этим не употреблял, даже воды не пил. Если это объяснимо гипнозом, то кто его загипнотизировал? Верьгиз появился на берегу гораздо позже…

В конце концов Трапезников приказал себе не думать о Валентине, не вспоминать о ней до тех пор, пока не успокоится, не соберется с мыслями и не…

И не поможет «Митиной девочке».

При мысли о ней Трапезников начинал злиться и нервничать. Вот же переклинило его на этой «девочке»! Вместо того чтобы вернуться при свете дня в Сырьжакенже и пытаться разобраться в том, что там творится, снова встретиться с Валентиной и увезти ее оттуда, он, как наскипидаренный, мчится выручать постороннего человека, повинуясь сну!

Всего лишь сну!

Ну вот как это понимать?!

Если сновидение на той поляне – всего лишь очередной глюк из того же разряда, что и прежние, то беспокоиться не о чем: «Митиной девочке» ничто не грозит. Если же глюков не было вообще, а просто (ну очень, ну совсем просто!) Трапезников стал свидетелем и участником подлинной нереальщины и небывальщины, значит, к просьбе хранительницы Анны следует отнестись очень серьезно и постараться ее исполнить. Во что бы то ни стало!

Что он и пытался сделать…

Немало тревожил Трапезникова еще вот такой вопрос: почему Евгения Всеславская (а ведь это ее имя было названо хранительницей Анной!) – девочка какого-то Мити? Что это выражение вообще значит – «Митина девочка»? Она его дочь, что ли? Но тогда сам Митя кто такой и почему участь его дочери так тревожит загадочную хранительницу загадочного Святого?

Словом, даже при торопливом перечислении всего того, о чем приходилось размышлять Трапезникову, можно понять, почему у него тряслись руки и подгибались ноги, когда он наконец-то подъехал к своему дому и вышел из машины.