Ведьмин Кут

Пока бабы угощались да пересмеивались, то пересказывая друг дружке страшные байки да былички, то хохоча, вспоминая какой-нибудь забавный случай или происшествие, Паранья сидела не весела. И когда бабы затянули песню, Марфа незаметно тронула девушку за плечо, кивнув на запечье. Бабы даже и не заметили, что хозяйки, а вместе с ней и Параньи, нет за столом, продолжая веселье.

Марфа же, войдя в полутёмное запечье, занавешенное синей занавеской в белый горох, присела на лавку, что стояла у стены, и указала Паранье на местечко рядышком с собою.

– Ну что, Паранья, рассказывай, – сказала Марфа, едва лишь девушка опустилась на лавку, над которой свисали с потолка пучки трав и кореньев, а в углу лежала большая охапка дров, отчего стоял в запечье ароматный, смолянистый дух.

Девушка бросила на ведьму быстрый растерянный взгляд, и тут же опустила глаза:

– Что же рассказывать-то?

– А как ты думаешь, Параньюшка, для чего я тебя нынче к себе в гости пригласила?

– Не знаю. Тут все бабы мужнины, взрослые. Одна я девка… Я и сама не пойму…

– Значит, не зря ты среди них оказалась, так?

Паранья молчала.

– Ну, что же ты, рассказывай, что там про Водяного на селе болтают?

Паранья вновь бросила на Марфу быстрый, испуганный взгляд, и вдруг разрыдалась горько, уронив лицо в ладони.

– Да что же ты, девонька моя, – обняла её Марфа, – Ведь я тебе помочь хочу, для того и позвала тебя нынче. Али ты думаешь, я тебя сюда вызвала, чтобы поглумиться над тобой?

– Неправду на селе болтают. Знаю я, что они говорят, да только ложь это всё. Ничего у меня не было ни с Водяным, ни с кем бы там ни было. Девушка я. За что они так со мной?

– Э, Паранья, язык-то у иных людей хуже грязной метлы, метёт и метёт без меры. И обиду твою понимаю я. Но я могу и так сделать, что всё, сказанное пустомелями, забудется, никто не вспомнит о том. Только ты мне вот что поведай – откуда пошло всё? Я ведь вижу, что неладно дело.

– Неладно, Марфа, ой, неладно, – ещё пуще залилась Паранья слезами, – А было вот что. Раз не спалось мне, было то прошлым летом, на Иван-Купалу аккурат, ночь была душная, тятенька уснул давно, храпел на всю избу, а я вышла во двор. Ночь стояла лунная, светлая, я в одной сорочке вышла, лишь на плечи платок накинула, у нас ведь возле мельницы и нет никого, сама знаешь, на отшибе мы живём. А тут и ночь к тому же. А кругом красиво так – загляденье просто. Залюбовалась я лунным сиянием. Пошла на мостки, которые тятя мне соорудил, чтобы я воду черпала, да бельё там стирала, села на них, ноги в реку свесила. Хорошо кругом, у воды-то не так душно.

Тут вдруг слышу – всплеск. Рыба, думаю, небось, плещется. Сижу себе, дорожкой лунной на воде любуюсь, как вдруг сзади наскочит кто-то на меня, и давай в реку тащить. Я и закричать не успела, голос пропал от страха, мычу только, а тот всё тянет. Я уже с мостков в реку упала, тонуть начала, как этот отпустил меня, и на мостки обратно из воды швырнул, а после и сам рядом плюхнулся. Я гляжу – а это сам Водяной! Тело у него тёмное, ниже пояса чешуей блестящей покрытое, словно медными монетками, брюхо круглое, большое, глаза мутные белые, навыкате, и пальцы с перепонками, а с головы тина свисает вонючая, длинная…

Сижу я, и слова молвить не смею, только воздух ртом хватаю. А он на меня вытаращился и сказал, как пробулькал вроде горлом:

– Тятенька твой подать не отдал. Забыл про неё. Да я не забыл.

– Какую такую подать? – еле выговорила я через силу, – Тятя мой завсегда тебе дары приносит, и каравай в реку кидает, и водку льёт, и по осени сало под колёса опускает тебе на угощение.

– Э-э, – отвечает он мне, – Али поговорку не слыхала: «С каждой новой мельницы водяной свою подать возьмёт»?

– Не слыхала.

– То-то же! Что мне твои караваи? Мне живая душа нужна.

– Да что ты такое говоришь, Водяной-батюшка, – только и воскликнула я, – Где ж это видано? Тятя мой не убийца.

– Много ты понимаешь, – пробулькал брюхатый, – Каждый мельник платит мне оброк с новой мельницы, таков закон. А кто сам платить не захочет, у того я силой возьму. Сколько тебе годов уже?

– Восемнадцать, скоро девятнадцать будет.

– То-то же, а тятя твой мельницу ещё до твоего рожденья поднял. Так что придётся тебе, Параша, ко мне идти жить. Будешь ты той податью.

Отшатнулась я от него, задрожала, а он захохотал, затрясся весь, как студень:

– Передай своему тятеньке, что коли дочь единственную жалко ему, так пущай приведёт мне в оброк другую душу, а нет, так тебя умыкну. И не вздумайте меня обмануть – все жернова сломаю, мельницу разрушу, запруду хвостом развею!

Сказал так, взметнул в воздухе хвостом, и нырнул в воды речные, как и не было его, только запах тины остался, да чешуйки на мостках в лунном свете поблёскивают. Была ли нет, бросилась я домой. Только тяте я ничего не сказала, мыслимое ли это дело, чтобы тятя мой такой грех на душу взял, человека невинного сгубил, Водяному его привёл? Нет, не бывать этому. Но и самой идти к нему – нет моей воли, и вот мучаюсь я, дал мне Водяной сроку до нынешней весны.

Я ведь после той ночи снова его видела, когда бельё полоскала.