Ведьмина гора

Прихотливая память ведет меня извилистой тропой, уводя от Ирины Макаровой, – а на самом деле, лишь приводя к ней, только окольным путем, и я вспоминаю о других бакинцах, чья жизнь оборвалась внезапно – у каждого по-разному, у каждого по-своему, – но так и не дав им сказать своего последнего слова.

Если мои одноклассники живы и здравствуют, но, как неоднократно мною будет сказано, они – суть тени, плод моего воображения, то эти люди, став тенями, как живые стоят передо мной.

И: вот – они и все, что с ними связано; их судьбы и время, в котором они жили…

Слово и облик

…Не мужчина, а облако в штанах…

В. Маяковский. Облако в штанах

23 апреля…

…«Мещане» у Товстоногова. Тоска смертная, но играют очень здорово…

В. Катанян. Лоскутное одеяло

К сожалению, этого человека уже нет с нами больше десяти лет.

Александр Гольдштейн – лауреат Букеровской и Анти-Букеровской премии за книгу критики, изданную в Москве.

Родился в Таллине, жил и учился в Баку, пропадал в Питере, оказался в Тель-Авиве.

Невысокого роста, очки, переезжающие переносицу, кажутся старомодным пенсне, вежлив и учтив, ничто не выдает в нем парадоксалиста и ниспровергателя основ, участника скандальных перформансов, автора отточенных по мастерству эскападных эссе. Его слог умыт и крепко сколочен, обладает мощной энергетикой, которая приводит в раздражение всякого рода «образованцев» от литературы и журналистики; «о чем он пишет? – вопиют они, – к чему призывает? почему сквозь его смысл приходится продираться, как сквозь густые заросли?»; если бы знать ответы на эти «почему».

Но странное дело: во всяком случае, для меня, облик Александра Гольдштейна неизменен, как глянцевая обложка знаменитого шоколада «Альпенгольд», до той поры, пока не соприкасается со словом.

Нет, не так.

Облик его перетекает в облако,

но вот: явлено слово, звенящее, как кольчуга.

Боже мой, что делает с ним слово, как оно преобразует облик его, как корежит лик;

и: не Гольдштейн это,

а безумный Бэтмен в поисках золотого камня, в поисках совеющих словосочетаний, динамитных фраз, от которых махровые интеллигенты выпрыгивают из штанов.

«Энергейя и эргон революции» – вот название цикла статей, посвященных литературе победившего социализма. В орбиту внимания неугомонного Гольдштейна попадают оплеванный за последнее время Маяковский, облизанный Белинков, оболганный Харитонов… да мало ли еще кто?!

Полагаю книгу «Расставание с Нарциссом», в которую вошел упомянутый цикл статей, одной из лучших в сфере литературной критики за последнее десятилетие.

Эта книга, – певуче предупреждает автор, – написана под знаком утраты: обширный цикл, или эон, русской литературы XX века от авангарда и социалистического реализма до соцарта и концептуализма завершился, не оставив взамен ничего, кроме растерянности…

Право, ничего, кроме растерянности, не оставляет попытка проникнуть в суть явления по имени «Александр Гольдштейн». Ибо внешняя его оболочка суть застенчивость и робость, нерешительность и сдержанность.

Парадокс, но, став редактором некоего литературного приложения, он – по идее – должен был обрести для себя наконец некую точку опоры. Но: Боже – куда только подевались удаль и ярость, бушующие во всех его книгах? где, в каких мирах растворился азарт, наполнявший, как ветер, каждую гольдштейновскую строку?

Вот яркий пример того, как служение слову уступило служению делу, кондовому ремеслу.

…«„Мещане“ у Товстоногова. Тоска смертная, но играют очень здорово…»  – так записывает в дневник свои впечатления от этого спектакля Василий Катанян.

Такое же ощущение от приложения, которое редактировал Гольдштейн и которое было основным источником его существования, – и написано все вроде бы неплохо, и тоска смертная.

Кстати, по этому поводу вспоминается и еще один смешной случай, зафиксированный в этом же дневнике.

Алла Демидова рассказывала Катаняну, как она общалась в столовой какого-то дома отдыха с Мариэттой Шагинян.

Как все глухие, «железная» Мариэтта говорила очень громко, через весь зал.

И вот она обращается таким образом к Демидовой:

– А где ты живешь в Москве?

– Там-то и там-то.

– А муж есть?

– Есть.

– А дети?

– Детей нет.

– Предохраняешься?! – орет Шагинян так, что слышно на кухне.

Может быть, редактируя свое литературное приложение, Гольдштейн предохраняется?

– Марик, дружище, привет! – это традиционный ритуал, с которого Александр, как правило, начинает нашу встречу.