Ведьмина гора

Он улыбается. И я вдруг понимаю, что этот человек – отнюдь не человек тела, а человек слова;

бестелесный, бестеневой, бестрепетный, беспутный, он бредет, не разбирая путей, токует, как глухарь перед совокуплением; более того, совокупление Гольдштейна со словом родит невероятную пульсацию.

Чешский писатель Иржи Грошек устами одной из своих героинь говорит о том, что, дескать, все писатели педерасты – потому что у них в голове совокупляются однообразные мысли.

Но что странно:

из головы Гольдштейна, как Афродита из пены, дивное рождается слово:

слово-сочетания

и:

слово-мысли.

Читая Гольдштейна-эссеиста, Гольдштейна-критика, хочется перейти на танцующий ритм, сбивчивый, как дыхание:

…С наступлением же Судного дня нисходит мощная весомость скорби, парализующая ухватки обыденности, и тело, спеленутое сознаньем ничтожества, вымаливает милосердную запись в книге итогов…

Вот он, ответ на вопрос – «почему?»: его тело, спеленутое сознанием ничтожества, творит такое же спеленутое, немощное издание; дух же бушует, как вечный огонь, только в свободном парении.

«Гогиашвили в неволе не размножается!» – гласит заповедь, взятая напрокат из старого анекдота.

А чем, собственно, Гольдштейн в этом смысле отличается от Гогиашвили?!

И – как знать – может быть, отсутствие свободы и убило Александра Гольдштейна?!

Жестокий роман

…Набрать чернил и плакать…

Б. Пастернак

Каждый раз, когда я оказываюсь возле нашей любимой Фонтанки, мне действительно хочется плакать, выть, кричать, вспоминая о своем друге – Петре Крауклите.

Может быть, еще и потому, что уход его в никуда был неожидан и страшен;

рок неумолимо и бесстрастно расправился с ним, так и не дав реализоваться главной его мечте —

– созданию своего театра.

И театр этот должен был обязательно – по их совместному замыслу – находиться, конечно же, на Невском, а где же еще?

Увы, жестокий и скоропалительный роман сочинила для Петра жизнь.

Он рано лишился отца; тому едва исполнилось 32 года.

Ровно столько, сколько и самому Петру было суждено прожить на белом свете.

Смерть Крауклита-старшего страшной была и загадочной – причина была раскрыта чуть ли через несколько лет.

По словам самого Петра, отец купался вместе с матерью в море (в спокойном Каспийском море), как вдруг почувствовал, что кто-то силой тащит его на дно. Он только и успел, что крикнуть жене:

– Плыви к берегу!

И тем самым спас ее.

Его тело нашли потом, через несколько дней. Никто не мог понять, как Крауклит пошел ко дну, ибо слыл он отличным пловцом. И было ему, как я уже говорил, тридцать два года.

…Может быть, тайна этой гибели так и осталась бы не раскрытой, если бы не одно обстоятельство: через несколько лет после трагедии с Петиным отцом в Баку прошумело так называемое «дело водолазов». Выяснилось, что в течение нескольких лет группа водолазов действительно топила купающихся, а потом сдавала их тела в «анатомичку» за соответствующее вознаграждение.

Я слышал об этом деле; но о том, что Петин отец был в числе тех, кто погиб от рук «предприимчивых» бандитов, узнал гораздо позже.

Жизнь моего друга предстает причудливой траекторией, она вихрится, закручивается спиралью, тянется куда-то ввысь, пока не исчезает совсем, в пустоте беспредельности.

Озорной бакинский мальчишка, он слыл балагуром и хулиганом, пока вдруг, на 16-м году жизни, им не овладела неистребимая любовь к театру.

Казалось, природа все сделала для того, чтобы эта любовь была ответной: статный, голубоглазый, пластичный, с бархатным голосом, Петр словно был создан для сцены.

Однако же нельзя сказать, что дебют его выдался удачным; роль ловеласа и умника Венсана в пьесе «Чао!» Марка Жильбера Саважона (постановка народного театра при ДК им. 26 Бакинских Комиссаров; режиссер С. Штейнберг) он провалил. То ли от обиды, то ли от охватившего его азарта Петр… неожиданно, буквально в один момент собирает нехитрые пожитки и уматывает в Саратов. И… с первого же раза поступает в театральное училище. Пожалуй, с этого момента благосклонность судьбы лихо взмывает вверх.

Вот Петр – один из лучших студентов училища, участвующий во многих постановках.

Вот он уже – выпускник, но отнюдь не успокоившийся на достигнутом, а продолжающий театральное образование в свердловском Институте искусств.

Вот мы видим его шагающим по малахольной питерской Моховой, в сторону знаменитого ЛГИТМИКа – Ленинградского института театра, музыки и кино.

Вот он – студент режиссерского факультета; курс, на котором обучается мой друг, ведет Георгий Александрович Товстоногов.

Кстати:

это последний курс Мастера. Он даже не успел выпустить его…

Я хорошо помнил, как мне позвонил взволнованный Петька:

– Слушай, Товстоногов умер!

Да, это была красивая смерть.

Георгий Александрович Товстоногов ехал в своем шикарном «форде», остановился на красный свет светофора;

и:

– в тот же момент остановилось его сердце.