Ведьмина гора

…Я, с вашего позволения, хотел бы порассуждать о странностях человеческой жизни.

Некоторые говорят, что у меня это получается не хуже, чем у Гришковца, и что я бы мог неплохо на этом зарабатывать.

Нет-нет, скажу я вам, пусть зарабатывает Гришковец, зачем я буду отнимать у него хлеб, тем более что он на этом хлебе съел собаку. И не просто съел, а даже об этом написал. Что же, у каждого свой маленький бизнес.

Хотите, я поговорю о бизнесе?

Что? Не слышу? О любви?

Ладно, давайте о любви. Мнимой и истинной.

Знаете, как-то у рабби Йеошуа Гешеля из Апты спросили, вот, мол, написано – «И служил Яаков за Рахиль семь лет; и они показались ему как несколько дней, ибо любил ее…».

– Что значат эти слова, рабби? – спросили ученики. – Наоборот, при такой-то любви каждый день должен был казаться годом?

В самом деле. При такой-то любви?

И знаете, что ответил рабби?

– Есть два рода любви, – пояснил рабби из Апта, – бывает любовь, жаждущая любимого и постоянно терзающая любящего, и тогда…

Рабби назидательно поднял указательный палец вверх и продолжил:

– И тогда каждый час для него долог и труден, так как он мечтает обладать любимым существом. Но… Бывает любовь истинная, которая заставляет любящего забыть о себе, и тогда все равно, находился любимый за тысячу миль или рядом. Потому сказано: «И служил Яаков за Рахиль семь лет; и они показались ему как несколько дней, ибо любил ее…». Вот! Он любил ее, а не себя! И любовь его прильнула к ней и не докучала ему. Он не помышлял о себе и своей страсти, и любовь его была истинной!

Так сказал рабби, и ученики внимали ему с благоговением…

«Разорви мое сердце…»

Разорви мое сердце, неистовый ветер любви; раскроши мои вены, презрительный ветер забвения…

Как любил я тебя! Но рассыпались прочные звенья. Только ветер печали гуляет в холодной крови. Жаркий ветер пустынь иссушил мою душу до дна, только пыль, только горечь да истома невиданной боли.

В чем вина моя – знаю; утопил бы ее в алкоголе. Но вина не уходит – тяжелеет она от вина.

Вода забвения

Твое письмо, летящее вдали, моя любовь, летящая навстречу, быть может, встретятся в заоблачной пыли; быть может, встретятся!

Но я тебя не встречу…

Неровный почерк, строчек быстрых рябь, печальный смысл, распавшиеся звенья… Здесь – яркий свет, там – сумрачная зябь; здесь – воздух жизни, там – вода забвения.

Воспоминание о городе, в котором обитала моя первая любовь

Вот – картина в сознании: начало двадцатого века, вышки выше и выше ползут, облепляя холмы и предгорья. Черный город. И небо над ним, как мазут. Только это не горе – скорее, затишье пред горем.

Будет черной эпоха; и город, задумчив и мил, превратится в ханжу и брюзгу, и кошмаром мечты обернутся.

Черный город в моем воспаленном мозгу. Только это – не страшно. Страшнее всего – обернуться…

Тяжелое слово «Дербент»

…Вам не кажется порой, что города – это те же люди? И каждый – словно человек – запоминается некоей своей исключительностью или чем-то странным, что запомнилось, врезалось в память?

Иногда ощущения, связанные с тем или иным городом, вообще могут не иметь никакого отношения к реальному месту, а выстраиваться по некоей прихотливой цепочке ассоциаций.

Так было и с Дербентом.

Дербент.

Даже в самом слове ощущается какая-то угрюмость, жесткость, переходящая в жестокость.

Дербент; будто в само слово это кто-то вложил («и кто-то камень положил в его протянутую руку…»; но: о камне позже) – слово «дербанить»; слово, находящееся за пределами русского литературного языка, но тем не менее хорошо известное в значении «портить, ломать, разбирать на кусочки, делить добычу, получать нечто, используя шантаж…».

А если уж вдаваться в этимологию, то в переводе с персидского «Дербент» означает – «закрытые врата», в переводе с азербайджанского, лезгинского, аварского, даргинского – «ограда, стена»; в переводе с лакского – «каменный» (вот оно: «камень положил…»).

Один из самых древних городов мира, чье летоисчисление ведется чуть ли не с четвертого тысячелетия до нашей эры.

Дербент – как определяет его всезнающая Википедия – «город Дагестана на узком проходе между морем и предгорьем Кавказа…».

Право, какое-то мистическое пророчество таится в обозначенных мною смыслах.

С самого моего рождения, с момента появления на свет мне то и дело портили жизнь, ломали ее, меня пытались делить, как добычу, разобрать на кусочки, получить от меня нечто, прибегая к шантажу; Боже! разве я – в разные периоды своей жизни – не оказывался вдруг перед закрытыми вратами?!; разве в минуты отчаяния не упирался в стену?!; разве не предавали меня родные и близкие люди с каменным выражением лица?!