Ведьмы из Варбойс. Хроники судебного процесса

По этой причине в своем недуге девочки постоянно призывали ее признаться, чтобы они выздоровели, но она всегда отказывалась, заявляя, что не будет исповедоваться в том, чего никогда не знала и с чем не согласна. Малышки отвечали, что не хотели бы, чтобы она обвиняла себя в чем-то, но хотели, чтобы взглянула на это с некоторым уважением, и подчеркивали, что не требуют от нее более, чем просят духи. Сообщая об этих детях правду и ничего более, ясно, что кое-что написанное о них здесь странно и по странности выходит за пределы всего мыслимого, но в правдивости оно совершенно ему равно. Таковы были в разное время боговдохновенные и блаженные речи этих болящих чад к старухе о признании ею этого факта, так что если бы кто слышал их, то не придумал бы лучшего, кроме как наставления в Десяти заповедях [Божьих].

Суть их речей сводилась главным образом к райским радостям, которые мамаша Сэмуэл должна утратить, и мучениям ада, которые должна вынести, если окажется виновной, но так и не признается в содеянном; к возможности избежать одного и наслаждаться другим, если признается и будет сожалеть о том, что сделала. Кроме того, они многажды говорили о ее греховном образе жизни, о ее обычных проклятиях и брани по отношению ко всему, что не по вкусу, а особенно к их родителям и к ним самим, о ее небрежении посещениям Церкви (что она не могла отрицать) и о слабости в служении Богу. Со всем этим она согласилась и сказала, что теперь начнет исправляться. В неподобающем воспитании своей дочери, ее страданиях из-за матери, своем понукании и избиении ее, о чем ей прежде было открыто высказано, она призналась сама.

Они напомнили ей также, что когда приходили в себя, слышали, как некоторые говорили, что она называла их припадки всего лишь шалостями. Они спросили ее, думает ли она так еще или нет? Она ответила, что нет.

И было много других подобных бесед, которые в итоге девочки завершили сердечной молитвой за нее Богу, говоря, что простят ее в глубине своих сердец, если она признается, что они должны выздороветь, а кроме того, заставят родителей и их друзей (настолько, насколько это возможно) полностью простить и забыть все произошедшее. Их манера поведения при таких увещеваниях большей частью была такова, что они начинали со слез, продолжали с ними же и слезами же всегда заканчивали. И не было никого, кто их слышал, кто бы мог воздержаться от плача. Лишь старуху это задевало слабо или совсем не задевало.

Так они вели себя почти вплоть до Рождества, но уговорить или растрогать мамашу Сэмуэл не смогли. И все это время, чуть ли не каждый день, у нее были приступы кровотечения из носа. Порою кровь шла очень сильно (что необычно в старости), отчего она стала вялой и выглядела совсем бледной, а господин Трокмортон и его жена чутко заботились о ней, опасаясь, как бы с ней не случилась беда в их доме. Они как могли потакали ей во всем, не позволяя желать чего-то, что могли доставить. Настолько, что она признавалась всем посетителям, что изумлена обхождением господина Трокмортона и считает себя сильно ему обязанной, поскольку, честно говоря, у нее не было для этого иных поводов. Что касается работы, то она ничего не делала, кроме собственных дел и для своего пропитания. Она сидела за его столом или с его детьми, если те были в припадках и не могли сидеть; для проживания оставалась в его же комнате, чаще всего с одним из детей.

* * *

Расскажем вам еще кое-что о старухе, случившееся до ее признания. В тот день одной из девочек, мисс Элизабет Трокмортон, было слегка дурно, и она не могла ничего есть. Но когда наступил вечер, и приготовили ужин, ей подумалось, что полегчало. Однако когда она уже готовилась сесть за стол, то вдруг впала в припадок. И не только эту кару ей пришлось претерпеть, но ее рот замкнуло так, что она не могла ни есть, ни пить, ни говорить. Такое случалось с ними не раз, закрывая их рты, особенно в обеденное время, а то открывая и закрывая с полдюжины раз за обед. Подобным образом духи забавлялись. Так она отправилась спать, очень несчастная и рыдая, а в чем ее печаль, никто понять не мог, потому что высказать ее она не могла.