Ведуньи из Житковой

ВЕНЦЕСЛАВ РОЗМАЗАЛ

Дора помнила его еще по годам учебы. Он читал на кафедре курс «Преобразования в общественной жизни деревни эпохи коллективного хозяйствования», и всем было очевидно, что это для него мука. После того как она ознакомилась с его биографией в университетском справочнике персоналий, ей стало ясно почему. Он был специалистом по народным музыкальным инструментам Южной Моравии, этой теме была посвящена и его диссертация. Чтение лекций о социалистической деревне было настоящим страданием как для него, так и для его слушателей. В те годы он был известен тем, что студенческая аудитория его практически не интересовала. Он читал лекцию, устремив взгляд в окно, на двор философского факультета, и даже если бы в аудитории никого не было, он бы, наверное, этого и не заметил. Когда он все же поворачивался к слушателям, то всякий раз с грустной улыбкой запинался — и опять продолжал говорить в окно.

Снова она встретилась с ним, когда уже поступила практиканткой в Институт этнографии и фольклористики, где ей поначалу давали разные мелкие поручения. С одним из них она и пришла к нему, в Моравский краевой музей.

Тот год он дорабатывал до пенсии и слыл человеком угрюмым и нелюбезным. Коллеги его чуть ли не избегали, давая ему дотянуть последние недели в одиночестве, в кабинете, до отказа заполненном старыми музыкальными инструментами из хранилища, которые он брал оттуда для исследований — и годами не возвращал. Всем это было безразлично. Впрочем, безразличие музейных работников, руководителей отделов и смотрителей хранилища было повальным, так что, может быть, никто бы и не заметил, если бы какой-нибудь инструмент пропал. А такими вещами, как Дора слышала, в конце восьмидесятых годов можно было с успехом торговать. Естественно, за границей.

Но Розмазал был не таким. В своих инструментах он души не чаял и ни один из них ни за что бы не выпустил из рук, то есть из фондов музея.

Тогда он не стал уделять Доре времени — общение с инструментами было для него важнее. Он хотел еще закончить одну работу, объяснила ей музейная библиотекарша, к которой он послал Дору и которая, само собой, ничем не смогла ей помочь.

Вновь она вспомнила о нем, увидев его фамилию в шапке экспертного заключения, хранившегося в деле Сурмены.

Дора не одну неделю пыталась связаться с ним в уверенности, что теперь-то он так легко от нее не отделается. Но он то хворал, то вообще был в больнице, и его сын, с которым Розмазал жил, всякий раз отклонял ее посещения. Только по возвращении из Познани она однажды вечером наконец-то позвонила в дверь ухоженного двухэтажного дома в районе Брно-Жиденице и была допущена наверх.

Розмазал лежал на кушетке у окна, прикрытый до пояса одеялом. С заметным усилием он приподнялся на одном локте, приветствуя Дору. Было видно, что движения даются ему с трудом и что их сопровождает непроизвольная дрожь.

— Присаживайтесь, — прошелестел он губами, которые затем так и остались полуоткрытыми. Перед Дорой зиял его беззубый рот. Она села напротив кушетки; от лежащего Роз-мазала ее отделял столик с небольшим угощением, которое приготовила его невестка.

— Так мы коллеги? Вы из музея, да?

— Нет, из Академии наук, — поправила его Дора.

— А что вас ко мне привело? Вы занимаетесь музыкой?

— Нет, я из отдела этнографии и изучаю духовную культуру области Моравских Копаниц.

— Вот как, — удивился Розмазал. — И зачем же вы пришли?

— На консультацию, пан доцент, — вежливо ответила Дора.

Розмазал улыбнулся.

— А, да-да… Я многих консультировал и даже руководил несколькими дипломными работами и диссертациями. Я ведь преподавал в университете, вы знаете? — проговорил он.

— Да, я была вашей студенткой в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году. Вы у нас читали лекции о социалистической деревне.

Розмазал с усмешкой кивнул:

— Жуткий был предмет. — Помолчав, он сглотнул слюну и продолжал: — Нас заставляли, понимаете? Нас всех, которые хотели остаться работать там, где кто работал. Я хотел остаться в музее. Заниматься старинными музыкальными инструментами — это была моя любовь! И еще народная музыка. Без этого я себе жизни не мыслил. Потому и согласился читать лекции хоть даже о социалистической деревне, понимаете?

— Да, — сказала Дора. — Понимаю.

— Правда? Ну, тогда вы — одна из немногих. Сейчас люди называют это трусостью. Если тогда кто-то помалкивал и делал свое дело, а не шел сразу же протестовать на улицы. Во всяком случае, мой сын к этому так и относится. Только я безумно любил свои народные инструменты, и в конце концов ничего страшного со мной тогда не случилось. Разве что эта социалистическая деревня — так она у меня была всего-то несколько раз в неделю. Можно было выдержать.

Розмазал говорил хрипло, прерывающимся голосом.

— Вам не дать попить? — спросила Дора.

— Ну… пожалуй, да. Но вам придется поднести мне стакан ко рту — вот тот, с трубочкой, сам я уже не могу…

Дора обогнула столик, налила в стакан немного воды и вложила Розмазалу в рот трубочку. Он стал медленно пить. Из-за его сомкнутых губ раздавался неприятный причмокивающий звук.