Ведуньи из Житковой

— А Индра туда ездил, это я помню, он об этом рассказывал. Тогда я как раз начала надеяться, что у него наконец появилась женщина, потому что он упоминал какую-то Йозефин-ку. Я еще подумала, как хорошо это прозвучало, так ласково… А если уж он о ком-то говорил ласково, то это что-то да значило. Но я его только насмешила: он сказал, что это какая-то сотрудница, осведомительница или что-то в этом роде. И она его старше, поэтому нечего мне фантазировать. Ну и что, отвечаю, старше — так старше, он был бы не первый такой и не последний. А Индра на это, что она уже совсем старуха и что с такой ведьмой он точно не стал бы связываться. Как видно, странная она была… Или опасная — вообще, это имя было больше похоже на кличку. Сами посудите, кто бы стал так ласкательно называть старую бабу? Йозефинка — вы часом такую не знали?

— Йозефинка? — переспросила Дора.

— Ну да…

— А может, Йосифчена?

— Йосифчена! Именно! Просто это звучало ласковее обычного, но ваша правда, она называл ее Йосифчена, а не Йозефинка. Это тоже красиво — Йосифчена, потому-то я тогда и подумала, что за этим что-то кроется.

— Наверное, что-то за этим и крылось, — согласилась Дора.

Питинова чиркнула спичкой и зажгла первую из четырех свечек на венке. Слабый огонек между ее ладонями задрожал — и постепенно окреп.

— Ну вот, — довольно сказала женщина, осторожно поднимаясь. — Знаете, я желала ему счастья… Ведь он был такой одинокий! Хорошая женщина, пускай даже старше его, была бы ему очень нужна. Мужчина не должен жить один. Он от этого с ума сходит. Вот и Индра умер в горести и печали, мне его так жалко! Знаете, где он похоронен? В Градиште. Он хотел, чтобы его кремировали и чтобы у него была только небольшая табличка в стене, понимаете, чтобы никому не приходилось ухаживать за могилой, раз у него не было семьи. Там его фотография, на которой ему лет сорок пять. Где-то мы сфотографировались, вся родня, и его оттуда вырезали и увеличили. Сходите туда, посмотрите — тогда сами поймете, какой он был красавец!

* * *

Закутавшись в пальто и шарф, который она натянула и на голову, Дора в тот же день к вечеру стояла у стены колумбария. На кладбище в Угерском Градиште она пришла машинально, как решила еще утром после разговора с Питиновой, и только здесь осознала, что это, пожалуй, была ошибка.

И как она не подумала! Отправилась туда прямиком из больницы, где просидела в полном молчании несколько часов возле Якубека, но так и не поняла, догадался ли он о ее присутствии. Дора надеялась, что где-то в глубине он хотя бы почувствовал сквозь сон, что она тут. Уходила она, едва сдерживая слезы, совершенно не готовая продолжать копаться в прошлом. Сейчас ее одолевало настоящее.

Кладбище встретило ее тихим мерцанием рождественских свечек.

Медленно, с неприязнью шла она вдоль стены колумбария с мраморными плитами размером с открытую книгу, пока не наткнулась на нишу Шванца, находившуюся на уровне ее глаз. Под маленькой овальной рамкой с портретом, с которого куда-то ей за спину глядел мужчина средних лет, были выведены золотой краской имя и фамилия. Доре пришлось подойти совсем близко, чтобы в декабрьских вечерних сумерках как следует рассмотреть снимок.

Перед ней было округлое, с правильными чертами лицо мужчины с пухлыми щеками, придававшими ему некоторую заносчивость. Дора легко представила себе, как с возрастом они отяжелели и слились с подбородком, а тот с шеей. Под вдавленным лбом близко друг к другу сидели темные глаза, губы были тонкие и в момент фотографирования сурово, непримиримо сжатые. Казалось, семейная встреча, во время которой был сделан снимок, не доставляла ему никакого удовольствия. Выглядел он озабоченным и ожесточенным.

На красавца он точно не смахивал. Но и на убийцу тоже.

При виде его в Доре что-то всколыхнулось и запульсировало, причем она сама не знала, чем это кончится — слезами или криком. Поэтому она предпочла закрыть глаза и какое-то время глубоко дышала, пока не справилась с давящим ощущением в области груди.

Так вот, значит, какой он был, сказала она про себя, после того как еще раз взглянула на его лицо. Он, тот, кто довел Сурмену до сумасшедшего дома, где она превратилась в развалину. «Не верь им!» — вспомнились Доре последние слова Сурмены, неотличимые от шипения. И сразу же, как от удара хлыстом, за ними посыпались другие обрывки фраз, вырывавшиеся тогда из беззубого рта. Внезапно, как будто медленно и по частям выступая из тумана, они стали наполняться смыслом.

«Немцы!» — это же она о Шванце говорила! В середине семидесятых годов, спустя тридцать лет после того, как впервые встретилась с ним при расстреле Гарри, она вновь посмотрела ему в глаза, когда он отправлял ее из камеры предварительного заключения в кромержижскую лечебницу, и не могла его не вспомнить! Отсюда и ее панический страх перед немцами даже тогда, во время Дориного последнего посещения.