Ведуньи

Видимо, пары белены настолько затуманили мне мозги, что я ничуть не сержусь на себя за те слезы, которые Джон вызвал своими безжалостными словами. Я смотрю ему прямо в лицо и вижу, что та змея исчезла; глаза его теперь ясны и глядят на меня смущенно и с явным состраданием.

– Ну, – говорит он, – это, может, еще и не… я не хотел… – Голос у него срывается, и он смотрит на меня, лицо его заливает румянец, он нервно грызет ноготь, а потом, понурившись, спешит скрыться в доме.

А мне становится так холодно, так тяжело. И от этого известия, и от осознания невосполнимой утраты. Близость Дэниела дарила мне покой и уют. И утрата этой близости тяжким бременем давит мне на плечи. Вот почему мне не следовало так тесно сплетать свою жизнь с его жизнью, вот почему я должна была бы заранее знать, чем все это кончится. А теперь все ушло, исчезло.

Я не могу на него претендовать, я всегда это знала. Утерев слезы, которые не имею права ронять, я следом за Джоном иду в дом, потому что сейчас, как никогда, мне нужна моя семья, хотя мой брат и наслаждался, причиняя мне боль, хотя моя мать не посочувствует мне, ибо никогда не одобряла моих отношений с Дэниелом. Но они – это все, что у меня есть. Я – дочь ведьмы. Я с рождения приговорена быть отверженной и служить темным силам. А доброе отношение какого-то фермерского сынка и все остальное, что, как я надеялась, он сможет мне предложить, – это не для меня. Мне это никогда не было суждено. Пора, видно, окончательно смириться с судьбой и принять то, к чему я призвана, посвятив этому всю себя, а он и ему подобные пусть остаются в своей спокойной и благополучной жизни, пусть ухаживают друг за другом, женятся, а меня оставят в покое. И я чувствую, что во мне словно что-то шевелится, открывается некая ясность, позволяющая услышать зов моего хозяина, и я слышу его так отчетливо, как никогда прежде не слышала, и знаю, что на этот раз я от него не отвернусь. Разве может для меня существовать какая-то иная жизнь?

Мать уже затушила тлеющие на противне листья белены, но ядовитый дым все еще висит, точно призрак, по всем углам и под крышей, и я по-прежнему чувствую его вкус. Черные материны глаза ярко сияют, но движения тяжелые, странно текучие – так всегда бывает, когда она надышится этими парами.

Она улыбается Джону искренней блаженной улыбкой, от которой ее лицо молодеет, кажется более миловидным и нежным.

– А, сынок… Ну что ж, хорошо ты на этот раз поработал… – Слова с трудом вытекают у нее изо рта, медлительные и неповоротливые. Она берет лицо Джона в ладони. – Это как раз то, что мне нужно. И наказание его постигнет именно такое, какого он заслуживает. – Большим и указательным пальцами она что-то берет из протянутой руки Джона.

– Что там у вас? – спрашиваю я.

– Волосы, – говорит Джон.

– Чьи волосы? – Я и так знаю, но мне не хочется в это верить, пока я не получу подтверждения.

– Того плетельщика сетей. – И Джон с упрямым видом задирает подбородок, ожидая моих возражений.

Мать, бережно держа крошечную прядку волос, идет к очагу, возле которого на полу лежит глиняная куколка. Она уже немного подсохла, и мать брызгает на нее водой, потом разминает ей голову и большим пальцем отщепляет от макушки кусочек глины. Смотрит она при этом куда-то в пол рядом с собой и шепчет:

– Ничего, ты у нас отлично поработаешь, уж мы тебя заставим, согласна?

– Это оказалось совсем нетрудно, – говорит Джон. – Я просто потихоньку пробрался к ним в дом и подобрал несколько волосков с его подушки.

Мать, совсем сгорбившись над магической куколкой, что-то бормочет, прилепляет волоски к мягкой глине и закрепляет эту «прическу». Выглядит это ужасно – какая-то уродливая пародия на человеческое существо, – и это далеко не первая куколка, которую я вижу в ее руках.

Еще вчера я наверняка стала бы отговаривать ее от этой нехорошей магии, а заодно и выругала бы за то, что она подвергает Джона опасности и привлекает к нам внимание деревни, да еще и после того, как они всего несколько дней назад наш дом чуть не спалили. Но сегодня я с ней заодно. Я согласна со всеми ее магическими действами. С какой стати нам подстраиваться под деревенских, стараться быть ниже травы? Они же все равно рано или поздно нас сожгут. И сегодня я не в настроении хоть в чем-то им уступать.

Я приму ту силу, что таится во мне и унаследована мною от моих предков. Но все же постараюсь как-нибудь удержать Энни в стороне ото всего этого, постараюсь обеспечить ее безопасность. У нее не должно появиться никаких дьявольских отметин! И никакой магистрат к ней не привяжется. Я сделаю все, чтобы хоть ее спасти от виселицы. Но сама я останусь рядом с матерью, останусь верна себе, даже если мне придется взойти на костер. Я беру мать за руку и говорю:

– Я хочу попробовать то зелье.

* * *

Мы стоим на вершине холма, в небе кипят тучи, из них падают редкие капли дождя, на языке у меня соленый вкус морского бриза. Мать обеими руками держит чашу с неприятного вида густой кашицей, темной, с кисловатым запахом. Я не свожу с этой чаши глаз, а сердце мое бешено колотится в груди.