Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Пророческая традиция в творчестве Иванова приобрела совершенно иное направление. Благодаря возвращению в Европу и переопределению религиозных взглядов он сумел направить свои уже сложившиеся пророческие наклонности в более широкое русло транснационального католического гуманизма. Об этом он заявил по прибытии в вечный город циклом «Римские сонеты», выразив в нем слияние настоящего с прошлым, личного и национального со всечеловеческим. Позиция, которую он формировал своей поэзией, самопереводами, статьями на нескольких европейских языках и обширной перепиской, свидетельствует о том, что к 1933 году созданный им образ нашел признание в кругу его европейских единомышленников – католических гуманистов. Тем самым он вывел русскую традицию, начатую двумя представителями духовенства XVII века, за национальные границы, сделав ее достоянием европейского христианского сообщества.

Поэтому вполне обоснованным кажется утверждение Никиты Струве о том, что Иванов являет собой лучший пример культурного симбиоза с Европой среди писателей-эмигрантов. В сущности, с точки зрения Иванова, он сам был дома в Европе, а те, кто остался в России, были «за рубежом». Об этом он писал в частном письме, ссылаясь на недавно овдовевшую Надежду Чулкову: «Мученики все они там, за рубежом […] ведь за рубежом-то они, а не мы»250. Иванов смог так повернуть идею изгнания именно потому, что для него понятие дома было не географическим, а духовным.

Возвращаясь к поставленным выше вопросам, мы можем предложить несколько ответов. Состояние изгнания, несомненно, стало питательной средой для развития пророческой традиции в творчестве обоих поколений русских эмигрантов. Всем писателям, о которых шла речь в этой главе, удалось успешно перенести эту традицию на европейскую почву, порой используя иностранные языки, чтобы облегчить ее восприятие. Выступая со своей пророческой речью в Париже, Бунин воспользовался французским языком, указав на связь «pouvoir» [власти] и миссии, чтобы вдохновить свою аудиторию и усилить значимость своей идеи. Набоков вывел русского Илью Пророка на улицы эмигрантского Берлина. Иванов обратился к образу горящей Трои, чтобы оправдать свое бегство из Москвы в Рим, и воспользовался классической латинской фразой «Ave, Roma», чтобы обосновать свою позицию. Позднее он изложил причины своего принятия католичества на французском языке; примечательно, что он не разрешил Г. Струве переводить и публиковать этот текст на русском.

Жизнь в диаспоре дала толчок к появлению новых форм выражения, которые были невозможны в Советской России. Такими формами, в частности, стали яркая публичная речь, диалогическая переписка, созидающая новое ощущение духовной общности, и экспериментальная трансформация существующих традиций. Изгнание способствовало также изменению взаимосвязи литературной традиции, национальной идентичности и местонахождения писателя: метафора, которая традиционно определяла «национальную» миссию литературы, смогла сохраниться и даже обрести новую силу за пределами родной страны, и при этом (как в случае Иванова) ее национальное наполнение стало транснациональным.

В ретроспекции становится очевидно, что наиболее важным фактором, обеспечившим сохранение пророческой традиции в диаспоре после революции, была не ее передача от старшего поколения младшему, как обычно утверждается, но творческая оригинальность самого писателя и занимаемая им позиция. Бунин и Иванов оба принадлежали к старшему поколению, но их взгляды были обращены в диаметрально противоположные стороны. Бунин смотрел назад, на Россию; он использовал пророческий язык для противостояния власти государства, следуя по пути, проложенному его предшественниками. Иванов и Набоков, напротив, хотя и представляли разные поколения, были ориентированы на будущее; они переосмыслили метафору пророчества, открыв ее новые возможности – в сфере религиозного и культурного обмена, с одной стороны, и в области смелых стилистических экспериментов, с другой. В конечном счете продолжение пророческой традиции в эмиграции в большей степени зависело от способности писателя смотреть в будущее и, по выражению Бродского, «играть в причины», нежели от простой передачи эстафеты от одного поколения другому.