Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

В своей статье «„Диаспора“ в диаспоре» Роджерс Брубейкер в качестве одного из основных элементов, необходимых для определения диаспоры (наряду с «рассеянием» и «ориентацией на родину»), называет «сохранение границ». При этом он отмечает, что «в критической литературе существует некое противоречие между понятиями „сохранение границ“ и „размывание границ“ (курсив автора. – А. В.)», которое находит отражение во все возрастающем внимании исследователей к таким явлениям, как «гибридность, текучесть, креолизация и синкретизм»252. На основании каких критериев мы можем решить, кого следует отнести к предполагаемой диаспоре или исключить из нее? Россия – это страна, которая пребывает в межеумочном состоянии, колеблясь между империей и национальным государством. Именно поэтому этническую или религиозную принадлежность вряд ли можно рассматривать как достаточно точное мерило для определения контуров русской диаспоры. Вместо этого определяющим фактором, как правило, считается язык. С этой точки зрения, то, что мы называем «русской» диаспорой, на самом деле является русскоязычной диаспорой. Кевин Платт во введении к недавно вышедшему сборнику, посвященному глобальным русским культурам, вводит исследование экстерриториальных русских культур в контекст таких взаимосвязанных и стремительно развивающихся направлений, как исследования глобальных англоязычных, франкоязычных и синоязычных литератур253. Если исходить из ключевой роли русского языка в определении «русскости», то может ли в принципе существовать такое явление, как нерусскоязычная русская диаспора? Я попытался ответить на этот вопрос в моей более ранней монографии о родившихся в России писателях-эмигрантах, писавших не на русском, а на других языках. В этой книге я стремился показать, что если эти авторы и являются «русскими писателями», то не потому, что они родились в России или что их родным языком был русский, но потому, что таков был их сознательный выбор. Озаглавив свой первый роман «Приключения русского дебютанта», Гари Штейнгарт вполне осознанно позиционировал себя как «русского» писателя, хотя писал он по-английски254.

Отказываясь от определения диаспоры как объективно существующей общности в рамках эссенциалистского подхода, Брубейкер утверждает, что ее следует понимать в «категориях практики, проекта, утверждения и позиции»255. Другими словами, именно личные интенции играют ключевую роль в том, как авторы преподносят себя внутри диаспоры. В случае Марины Цветаевой мы видим позицию, в некотором смысле прямо противоположную той, которую выбрал Штейнгарт. В одном из писем 1926 года к Райнеру Марии Рильке Цветаева делает довольно эпатажное признание: «Я не русский поэт и всегда недоумеваю, когда меня им считают и называют. Для того и становишься поэтом […] чтобы не быть французом, русским и т. д., чтобы быть – всем»256. Несмотря на эту декларацию поэтического универсализма, при помощи которой Цветаева дистанцируется от принадлежности к русской диаспоре, она обычно считается исключительно русскоязычным поэтом, не написавшим ничего сколь-либо значительного вне своего родного языка. Тот факт, что она в конечном счете вернулась в Советский Союз из западноевропейского изгнания, лишь способствовал восприятию ее как космополитичного автора, решившего, тем не менее, остаться в лоне родной культуры. Владимир Набоков, напротив, рассматривается как автор, успешно преодолевший языковые границы и ставший настоящим американским писателем, благодаря чему ему удалось вырваться за пределы русской диаспоры. И наконец, Иосиф Бродский занимает промежуточное положение: несмотря на то что в 1991 году он удостоился звания американского поэта-лауреата, а его англоязычные эссе были высоко оценены критикой, его англоязычная поэзия не получила широкого признания. Предварительный вывод, который мы можем сделать, состоит в том, что прозаику, вероятно, проще пересечь языковую границу, нежели поэту.

Анализируя и сравнивая разноязычные произведения и самопереводы этих трех выдающихся русских эмигрантов, мы попытаемся исследовать подвижные границы русской диаспоры, менявшиеся на протяжении ХХ века257. Такой подход подвергает сомнению «моноязычную парадигму», которая все еще преобладает в современном литературоведении и согласно которой, по словам Ясемин Йилдиз, «индивидуумы и сообщества обладают только одним „подлинным“ языком, своим „родным языком“, и благодаря этому могут быть естественным образом отнесены к какой-либо отдельной, четко определенной народности, культуре и нации»258. С этой точки зрения, поэтическое творчество за пределами родного языка и самоперевод на неродной язык представляются своего рода аномалиями, выбивающимися из принятой классификации, в рамках которой – несмотря на свидетельства об обратном – по-прежнему господствуют в качестве нормы «мононациональные конструкты поэзии модерна и современности»259.