Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Поэзия, безусловно, играет важнейшую роль в идеологемах языковой идентичности и национальной принадлежности. Некоторые из этих идей восходят к представлениям немецких романтиков об укорененной в родном языке национальной душе, наиболее ярким выражением которой можно считать поэтические шедевры. В действительности сочинение стихов на неродном языке или на нескольких языках не такой редкий случай, как можно подумать. В монографии «The Poet’s Tongues» («Языки поэта»)260 – одном из первых исследований на эту тему – Леонард Форстер показал, что разноязычное поэтическое творчество было широко распространено в Европе в эпоху Средневековья и в начале Нового времени, когда авторы легко переключались с латыни на свой родной диалект и обратно, а потом все чаще с одного диалекта на другой. Стихи на неродных языках писали и более близкие нашему времени поэты, например Стефан Георге, Райнер Мария Рильке или представители авангарда начала ХХ века.

У поэта нет никаких оснований не сочинять стихи на иностранном языке, однако, когда дело доходит до перевода своих собственных творений, ставки значительно повышаются. Проблема здесь не в том, чтобы создать поэтический текст на неродном наречии, но в том, чтобы реализовать художественный замысел, который уже воплощен в конкретной форме на родном языке. Хотя явление литературного самоперевода лишь относительно недавно начало привлекать внимание исследователей, эта область сейчас переживает настоящий исследовательский бум261. Однако, несмотря на существенный и все увеличивающийся объем работ, посвященных проблемам самоперевода, многие вопросы остаются нерешенными. Понять это явление довольно сложно, в частности, из‐за того, что оно идет вразрез со сложившимися положениями теории перевода и представлениями о статусе текста. Как заметили Йан Хокенсон и Марселла Мансон, самоперевод «не поддается анализу в бинарных категориях теории текста и радикально отходит от литературных норм, [поскольку] в данном случае переводчик является автором, перевод – оригинальным произведением, чужое – своим, и наоборот»262. В самопереводе роли автора и переводчика совмещаются, и в глазах читающей публики авторский перевод приобретает более высокий статус, поскольку писатель-переводчик, по сравнению со сторонним переводчиком, находится в более тесных отношениях с исходным текстом. В то же время парадоксальным образом предполагается, что автор-переводчик, как властелин своего текста, «может позволить себе смелые отступления от исходного текста, которые – будь они сделаны другим переводчиком – вряд ли были бы восприняты как адекватный перевод»263.

Следует заметить, что термин «самоперевод» представляется довольно двусмысленным: его понимание зависит от того, относим ли мы префикс «само» к объекту или субъекту процесса перевода. Если воспринимать его как объект, самоперевод буквально означает «перевод самого себя». Вероятно, возможность «выразить одну и ту же мысль» на двух разных языках становится своего рода показательным примером для ответа на ряд более общих вопросов относительно культурной принадлежности и диаспоральной идентичности автора.

Сопоставление поэтических самопереводов Цветаевой, Набокова и Бродского позволит нам лучше понять, как столь разные поэты подходили к решению каверзной проблемы перевода, и разобраться в том, как каждый из них позиционировал себя внутри русской диаспоры. Здесь неизбежно возникает вопрос, на какую аудиторию в конечном счете были ориентированы выполненные ими переводы своих стихов. Стремится ли поэт, пересекая языковые границы, привлечь иноязычных читателей или хочет реализовать новый творческий опыт? Другими словами, смотрит ли поэт вовне или внутрь себя?