Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Проблема, которая в высшей степени интересовала всех наших героев – Соловьева, Вернадского, Тейяра де Шардена, Добржанского и Набокова, – это невозможность точно определить момент появления человеческого сознания во времени и пространстве. «Никакая фотография не в состоянии запечатлеть у человеческой филы этот переход к мышлению, который по праву нас интригует, по той простой причине, что этот феномен возник внутри того, что всегда отсутствует в восстановленной филе – внутри черешка его первоначальных форм»343. Таким образом, то, что возникает из органического целого (композиционистская точка зрения), еще не различимо как то, что уже появилось и стало отдельным. Мы уступили исходную позицию, сдавшись под натиском материалистических (физико-химических) теорий, которые, несмотря на очевидные пробелы, имеют определенный престиж, будучи основаны на научном методе и риторических талантах атеистов неодарвинистского толка, таких как Докинз и Сэм Харрис. Но если Соловьев и Тейяр де Шарден были христианскими мистиками (хотя из‐за своих неортодоксальных взглядов они навлекли на себя серьезные неприятности со стороны церкви), то Добржанский и Набоков, по всей видимости, не верили в персонифицированного Бога и не пытались объяснить свое понимание значения и замысла во вселенной, ссылаясь на христианское божество. Они оба ценили науку за логическую стройность и строгость. Каждый из них на своем поприще стремился проложить третий путь между деизмом (признанием некоего разумного начала вне имманентности биологии) и механистическим редукционизмом. На этом пути они предвосхитили мысль современного философа Томаса Нагеля, автора книги «Разум и космос», который пытается следовать, хотя и с оговорками, подлинному учению Дарвина времен «Происхождения видов» и «Происхождения человека», избегая задиристой риторики и монологизма неодарвинистов:

То, что объясняет существование подобных нам организмов, должно также объяснять и существование разума. Но если разум сам по себе является не просто физической сущностью, его невозможно полностью объяснить только в рамках физической науки […] Подлинной альтернативой редукционистской программе может стать теория, объясняющая, почему разум и все, что с ним связано, изначально присущ вселенной […] Я убежден, что разум – это не просто некое следствие, случайность или добавление, но основополагающая сущность природы344.

И потому, размышляя о столетней истории диаспоры и о том, как используемые нами классификационные термины складываются в картину со все более сжимающейся перспективой и расширением возможностей взаимоотношений писателя и читателя по мере приближения к настоящему времени, мы неизбежно сталкиваемся с проблемой. Что именно означает эта движущая сила? Существует ли связь между интернетом, социальными сетями, искусственным интеллектом, которые, как представляется, сжимают географическое пространство и ускоряют течение времени, с одной стороны, и тем фактом, что нам все труднее определить литературу как таковую, которая становится чем-то иным, с другой стороны? Признавая огромный престиж Нобелевской премии, можем ли мы назвать художественной литературой психологически-документальные свидетельства Светланы Алексиевич и причудливые «бардовские» песни Боба Дилана? Проблема здесь в том, что литературная форма не зависит от каких-то особых правил или жанровых ограничений – она лишь должна восприниматься как «аутентичная», т. е. определяться понятием, которое само по себе весьма туманно, субъективно и, в сущности, неопределимо.