Век Екатерины Великой

– А что тут сделаешь? Императрица в гневе! – вспыхнул канцлер. Вскочив с кресла, он зашагал по кабинету, размахивая руками. – Мне трудно понять ход мыслей Степана Федоровича! Мне кажется, он обезумел! Намедни беседовал с его дочерью, княгиней Куракиной. Елена Степановна сказала, что, возможно, он опирался на ее письма, где она говорила ему о постоянных тяжелых конвульсиях императрицы. Мол, Степан Федорович решил, что императрица при смерти, и буде она отойдет в мир иной, то его военные успехи заработают против него – на его голову падет ненависть Петра.

– Алексей Петрович, вы через Штамбке просили меня написать ему дружеское письмо и усовестить его предпринять достойное наступление. Мы, конечно, с ним в весьма хороших отношениях, но в свете последних событий я не могу предсказать, как он себя поведет. Не думаю, что мое послание хоть как-то сможет на него повлиять.

Екатерина подала письмо в руки Бестужева. Канцлер вяло принял его и сел за стол.

– И я не знаю, Ваше Высочество, как и кто на него может подействовать. Я послал ему не одно письмо. Но все напрасно! Может, ваше все-таки подтолкнет его к правильным решениям. Хотя теперь, пожалуй, уже поздно. Императрица рвет и мечет, она совершенно не слушает увещевания Петра Шувалова, который по просьбе своей любимицы Куракиной делает все возможное, дабы как-то обелить фельдмаршала. Иван и Александр Шуваловы, Бутурлин и Воронцов требуют всенепременного и скорого расследования.

Видя побледневшее лицо Великой княгини, канцлер сказал виновато:

– Простите, Ваше Высочество, что я вас побеспокоил в вашем положении. Вам надобно себя особенно беречь теперь.

Лицо Великого канцлера было чернее тучи, и Великая княгиня поспешила распрощаться с ним, дабы не мешать ему заниматься нагрянувшими неотложными делами.

Как раз в тот период времени здоровье императрицы Елизаветы Петровны сильно пошатнулось за сравнительно небольшой срок. Лицо ее стало землистого цвета, глаза заметно потускнели, совсем исчезла ее обычная веселость. В Перове после литургии в церкви с императрицей случился новый приступ колик. Она велела перевезти себя в Москву, и двор поехал шагом во дворец, находившийся всего в четырех верстах оттуда. Сей приступ, к счастью, не получил никаких последствий, и вскоре императрица отправилась на богомолье в Троицкий монастырь.

Спустя некоторое время весь Санкт-Петербург узнал, что фельдмаршал Степан Апраксин не воспользовался своими успехами взятия Мемеля и выигранного под Гросс-Егерсдорфом сражения, понеже не пошел далее в наступление, а, напротив, отступал. Отступление сие своей спешкой больше напоминало бегство – побросав свои экипажи, он жег их и заклепывал пушки. Его действий никто не понимал. Даже его друзья не ведали, на что пенять: в поисках оправданий для фельдмаршала, они изыскивали скрытые его намерения на пользу отечества. Великий канцлер растерялся окончательно. Через несколько дней, через Штамбке, Екатерина узнала, что фельдмаршал Апраксин арестован и находится в Нарве под следствием. Место его занял обрусевший англичанин, генерал-аншеф граф Вилим Вилимович Фермор, успешно командовавший русскими частями в войнах со Швецией и Турцией. Он повернул армию на Пруссию. Кенигсберг он заполучил сразу же – горожане сами вынесли ему ключ. Впрочем, сие оказалось маневром прусского короля: русские, обрадовавшись долгожданному успеху, отправились на зимние квартиры. Фридрих же не растерялся, и к новому году занял крепости Пиллау, Тильзит, Мариенвердер, Диршау и Торн.

Пристрастное следствие обнаружило некие письма, по коим открылась связь Малого двора и находившегося в Нарве генерал-фельдмаршала Апраксина. Фельдмаршал отрицал враждебный умысел в своем отступлении за Неман и утверждал, что «молодому двору никаких обещаний не делал и от него никаких замечаний в пользу прусского короля не получал». Его обвинили в государственной измене, и всех, заподозренных в преступной с ним связи, арестовали и отвезли на допросы в Тайную канцелярию.

* * *

Беременность пуще прежнего сблизила Екатерину с графом Понятовским, который постоянно говорил ей о своих нежных чувствах так, что казалось, будто он и дня без нее прожить не может. В то лето Понятовский жил в Петергофе, а Екатерина неподалеку от него – в Ораниенбауме. Однажды, в конце июня, Понятовский, два дня не видев Великой княгини, переодевшись для конспирации в портного, поехал к ней. Когда карета проезжала мимо опушки леса, Понятовский заметил там пьяного Петра с неизменной Елизаветой Воронцовой и всей его свитой. Карету остановили, спросили кучера, кого везет. Тот ответствовал, что везет портного. Елизавета Воронцова узнала Понятовского, но не выдала его. Коль скоро карета уехала, Воронцова, насмехаясь, прозрачно намекнула Великому князю, кто же на самом деле там сидел. Петр поначалу ничего не понял. Тогда Елизавета Романовна сказала прямо:

– Ты, небось, страдаешь от того, что мучаешь свою праведную жену, а она рога наставляет тебе – будь здоров!

– О чем ты, Романовна? – помотал головой Петр Федорович.