Век Филарета

    Книга Гоголя была воспринята Киреевским как творение, созданное вне церкви. В дружной семье Аксаковых указывали на очевидное западное влияние (источником которого считали Виельгорского и Смирнову-Россет, близких к католическим кругам), с сокрушением признавая: Николай Васильевич впал в морали­заторство. В книге, при всех благих побуждениях гениального автора, больше абстрактной морали, чем действительной веры и церковности.

    Книгу Гоголя не признали архиепископ Григорий Постников, епископ Иннокентий Борисов и сам духовный отец Гоголя отец Матвей Константиновский. Архимандрит Игнатий Брянчанинов в письме к близкому человеку писал, что «книга Гоголя издает из себя свет и тьму. Религиозные его понятия неопределенны, движутся по направлению сердечнаго вдохновения неяснаго, безотчетливаго, душевнаго, а не духовнаго. Он писатель, а в писателе непременно от избытка сердца уста глаголят... если же человек руководствуется не Истиною, а своим вдохновением, он будет издавать для других не чистый свет, но смешанный, обманчи­вый...».

    Больнее всего обиды от близких, от тех, кого любишь, кому доверяешь. В немецком городке Зальцбрунне смертельно больной Виссарион Белинский (посланный лечиться на деньги, собранные по подписке среди друзей) пишет резкое письмо Гоголю с позиций крайнего западничества. «Проповедник кнута, апостол невеже­ства, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татар­ских нравов — что Вы делаете?.. Что Вы подобное учение опираете на Православную Церковь — это я еще понимаю, она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более Православною Церковью?.. Смысл учения Христова открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой-нибудь Вольтер... конечно, больше сын Христа, нежели все Ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные. Неужели Вы этого не знаете? А ведь

все это теперь вовсе не новость для всякаго гимназиста... По-Вашему, русский народ — самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх Божий. А русский человек произносит имя Божие, почесывая себе задницу... Приглядитесь повнимательнее, и вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ...»

    Письмо было длинно, запальчиво и совершенно не касалось главного для Гоголя. О содержании письма слухи пошли разные между членами двух кружков в Москве и Петербурге. Слухи были подхвачены теми, в чьи обязанности входило слышать все, и сообщены по инстанции. Граф Алексей Орлов, сменивший графа Бенкендорфа на посту главы III Отделения, счел уместным упо­мянуть о сем в высочайшем докладе, опасаясь, как бы его не опередил министр внутренних дел. Если бы смогли достать пись­мо, неистового критика ждала бы Петропавловская крепость, но пока отдали указание, пока спустили по инстанции, пока испол­нители старались, Белинский скончался от злой чахотки.

    Владыка Филарет конечно же и не подозревал о переписке писателя и критика, однако он чутко ощущал то умонастроение в обществе, которое материализовалось в зальцбруннском письме. Он всячески сторонился политики, но политика все более сильно и глубоко влияла на умы и души людей. Россия стояла на пороге больших перемен. Перед властью и обществом намечался выбор между имперским направлением развития и национально-пра­вославным. Первое представлялось очевидно выгодным и ясным, второе — слишком новым и неопределенным. Общество в рамках дозволенного спорило, власть же склонилась на первый путь. Не рассудком, а духовным взором Филарет прозревал будущее и, к своей печали, видел там не укрепление нынешнего благополучия церконного и государственного, а распад этих коренных начал...

    Между тем события следующего года, казалось, подтвердили правильность царского выбора. В 1848 году всю Европу захватили революции, от криков толпы троны шатались, как картонные, и лишь Российская империя стояла твердо и незыблемо. Николай Павлович самодовольно уверился в своей миссии спасителя Ев­ропы, наконец сравнявшись в потаенном соперничестве с братом Александром. Повелением императора был ограничен ввоз любой западной литературы, выезд русских подданных за границу затруднен, а секретный комитет, обсуждавший условия освобож­дения помещичьих крестьян, распущен. Он не сознавал, что лишь оттягивает судьбу своих европейских венценосных собратьев,— но кто может предвидеть будущее?

    В тихой на вид, но подспудно бурлящей страстями Москве святитель Филарет совершал свое служение, с церковного амвона обращая к людям слово веры, выстраданное и закаленное в мо­литвенном искусе и бдении: