Век Наполеона

Когда к нему пришла Мария Луиза, он принял моногамию (насколько мы знаем) с новым изяществом, хотя бы потому, что прелюбодеяние могло лишить его Австрии. Его преданность ей удвоилась, когда он увидел, как она мучается, рожая ему сына. Он всегда проявлял любовь к детям; его свод законов обеспечивал им особую защиту;60 Теперь же младенец, король Рима, стал кумиром и носителем его надежд, тщательно подготовленным к тому, чтобы наследовать и мудро править Францией, дающей законы объединенной Европе. Так великое «я» расширилось за счет супружеской и родительской любви.

Он был слишком погружен в политику, чтобы иметь время на друзей; кроме того, дружба подразумевает почти равное соотношение «давать и брать», а Наполеону было трудно признать равенство в любой форме. У него были верные слуги и почитатели, некоторые из которых отдали жизнь за его славу и свою собственную; но ни один из них и не подумал бы назвать его другом. Эжен любил его, но скорее как сына, чем как друга. Бурриенн (никогда не заслуживающий доверия) рассказывает, что в 1800 году он часто слышал, как Наполеон говорил:

«Дружба — это всего лишь имя. Я никого не люблю. Я не люблю даже своих братьев. Может быть, Жозефа немного, по привычке и потому, что он мой старший; и Дюрока,*его я тоже люблю…Я хорошо знаю, что у меня нет настоящих друзей. Пока я остаюсь тем, кто я есть, я могу иметь столько притворных друзей, сколько захочу. Оставьте чувствительность женщинам, это их дело. Но мужчины должны быть тверды сердцем и целью, иначе им нечего делать ни на войне, ни в правительстве».61

Это стоическое наполеоновское утверждение, но его нелегко примирить с пожизненной преданностью таких людей, как Дезе, Дюрок, Ланн, Лас-Касес и многих других. Тот же Буррьен свидетельствует, что «и вне поля боя Бонапарт имел доброе и отзывчивое сердце».62 С ним соглашается и Меневаль, близкий к Наполеону на протяжении тринадцати лет:

Я ожидал найти его грубым и неуверенным в себе, но вместо этого обнаружил его терпеливым, снисходительным, легко угождающим, ни в коем случае не требовательным, веселым, часто шумным и насмешливым, а иногда очаровательно добродушным… Я больше не боялась его. Меня поддерживало в этом состоянии все, что я видел: его приятные и ласковые отношения с Жозефиной, усердная преданность его офицеров, любезность его отношений с консулами и министрами, его фамильярность с солдатами».63

Очевидно, он мог быть жестким, когда этого требовала политика, и снисходительным, когда политика позволяла; политика должна была стоять на первом месте. Он отправил в тюрьму множество людей, и все же есть сотни примеров его доброты, как, например, в томах Фредерика Массона. Он принял меры по улучшению условий в брюссельских тюрьмах, но условия во французских тюрьмах в 1814 году были недостойны общей эффективности его правления. Он видел тысячи людей, погибших на поле боя, и отправлялся на другие сражения; однако мы слышим, как он часто останавливался, чтобы утешить или облегчить состояние раненого солдата. Вери Констан «видел, как он плакал во время завтрака после того, как пришел от постели маршала Ланна».64 смертельно раненного при Эсслинге в 1809 году.

Его щедрость и готовность прощать не вызывают сомнений. Он неоднократно — и даже слишком часто — прощал Бернадота и Буррьена. Когда Карно и Шенье, после многих лет противостояния Наполеону, обратились к нему с просьбой облегчить их бедность, он немедленно прислал помощь. На острове Святой Елены он придумывал оправдания для тех, кто дезертировал от него в 1813 или 181 г.5 Только англичане вызвали у него стойкую неприязнь своей продолжительной враждой; он не видел в Питте ничего, кроме наемнической твердости, был весьма несправедлив к сэру Хадсону Лоу и не находил возможным ценить Веллингтона.65 В его самооценке была немалая справедливость: «В душе я считаю себя хорошим человеком».66 Нам говорят, что ни один человек не является героем для своего камердинера; но Вери Констан, камердинер Наполеона на протяжении четырнадцати лет, записал свои воспоминания в многочисленных томах, «задыхающихся от обожания».67

Люди, воспитанные на элегантных манерах Старого режима, не могли вынести грубой прямоты наполеоновского стиля движений и обращений. Он забавлял таких людей неловкостью своей осанки и грубостью речи. Он не знал, как расположить к себе других, и, казалось, его это не волновало; он слишком стремился к сути, чтобы беспокоиться о форме. «Мне не нравится эта расплывчатая и нивелирующая фраза les convenances [приличия]… Это прием глупцов, чтобы возвысить себя до уровня людей умных… «Хороший вкус» — это еще одно из тех классических выражений, которые для меня ничего не значат… То, что называется «стилем», хорошим или плохим, меня не касается. Меня волнует только сила мысли».68 Втайне, однако, он восхищался легкой грацией и спокойной учтивостью джентльмена; он жаждал заслужить одобрение аристократов, которые высмеивали его в салонах Фобур-Сен-Жермен. По-своему он мог быть «очаровательным, когда хотел».69