Век Наполеона

Его суждения о людях обычно были столь же проницательны, как и расчеты событий. Он не доверял внешности и заявлениям; характер человека, считал он, не проявляется на лице до старости, а речь скрывает так же часто, как и показывает. Он беспрестанно изучал себя и на этом основании полагал, что всеми мужчинами и женщинами в их сознательных поступках и мыслях руководит собственный интерес. Тот, кто был объектом такой преданности (Дезе, Ланн, Меневаль, Лас-Касес… и те солдаты, которые, умирая, кричали «Vive l'Empereur!»), не мог представить себе бескорыстной преданности. За каждым словом и обдуманным поступком он видел неутомимую хватку эго — амбиции сильного мужчины, страх слабого, женское тщеславие или коварство. Он выискивал в каждом человеке правящую страсть или уязвимую слабость и играл на этом, чтобы подстроить его под имперские цели.

Несмотря на всю прозорливость и предусмотрительность, он совершил (на наш взгляд) множество ошибок, как в оценке людей, так и в расчете результатов. Он мог знать, что Жозефина не выдержит и месяца целомудрия, а Мария Луиза не сможет связать Австрию узами мира. Он думал, что очаровал Александра в Тильзите и Эрфурте, в то время как царь, под руководством Талейрана, изящно обманывал его. Ошибкой было усилить враждебность Великобритании в 1802 году, так смело распространив свою власть на Пьемонт, Ломбардию и Швейцарию; ошибкой было посадить своих братьев на троны, слишком большие для их мозгов; ошибкой было полагать, что немецкие государства в Рейнской конфедерации подчинятся французскому суверенитету, когда появится шанс отделиться; ошибкой было опубликовать документ, показывающий, что он думает о завоевании Турции; ошибкой (как он позже признался) было тратить Великую армию в Испании; ошибкой было вторгнуться в бесконечную Россию или оставаться там с приближением зимы. Верховный над столькими людьми, он был подвержен, как он говорил, «природе вещей», неожиданностям событий, слабостям болезней, недостаткам своей власти. «Я задумал много планов, — говорил он, — но никогда не был волен привести в исполнение ни один из них. При всем том, что я держал руль, причем сильной рукой, волны были гораздо сильнее. Я никогда не был сам себе хозяином; мною всегда управляли обстоятельства».39

И воображением. Его душа была полем битвы между острым наблюдением, просветляющим разум, и яркими фантазиями, омрачающими ее романтикой, даже суеверием; время от времени он заглядывал в приметы и гороскопы.40 Отправляясь в Египет, он взял с собой много научных книг и много книг, посвященных чувствам и фантазии — «Новую Элоизу» Руссо, «Вертера» Гете, «Оссиана» Макферсона;41 Позже он признался, что перечитал «Вертера» семь раз;42 и в конце концов пришел к выводу, что «воображение правит миром».43 Оказавшись в Египте, он питался мечтами о завоевании Индии; пробираясь через Сирию, он представлял себя завоевавшим Константинополь со своей горсткой людей, а затем идущим на Вену, как более непобедимый Сулейман. По мере того как сила вытесняла осторожность из его крови, он игнорировал предупреждение Гете об Entsagen — признании границ; его растущие успехи бросали вызов богам — нарушали расчеты ограничений; и в конце концов он обнаружил, что стал жалким и беспомощным, прикованным к скале в море.

III. ХАРАКТЕР

Его гордость началась с эгоцентризма, свойственного всем организмам. В юности она раздувалась, защищаясь от столкновений отдельных людей и семей на Корсике, а затем от классового и расового высокомерия студентов в Бриенне. Это ни в коем случае не был чистый эгоизм; он допускал преданность и щедрость по отношению к матери, Жозефине и ее детям, любовь к «королю Рима» и нетерпеливую привязанность к своим братьям и сестрам, у которых тоже были свои интересы, которые нужно было холить и оберегать. Но по мере того как ширились его успехи, росли его власть и ответственность, его гордость и самопоглощенность. Он был склонен брать на себя почти все заслуги в победах своих армий, но он восхвалял, любил и оплакивал Дезе и Ланна. В конце концов он отождествил свою страну с собой, и его эго раздулось вместе с ее границами.

Его гордость, или сознание своих способностей, иногда переходила в тщеславие, или демонстрацию достижений. «Что ж, Бурриенн, вы тоже будете бессмертны». «Почему, генерал?» «Разве вы не мой секретарь?» «Назовите мне имя Александра». «Хм, неплохо, Буррьен».44 Он писал вице-королю Эжену (14 апреля 1806 года): «Мои итальянцы должны знать меня достаточно хорошо, чтобы не забывать, что в моем мизинце больше, чем во всех их мозгах вместе взятых».45 Буква N, начертанная в тысяче мест, иногда украшалась буквой J для Жозефины. Император считал, что показуха — необходимый атрибут власти.