Век Вольтера

Его дом стал, по выражению одного остроумца, «кафе Европы»; ужины и салоны в Париже или на загородной вилле в Грандвале сделали его, по выражению Горация Уолпола, «мэтром философии». По четвергам и воскресеньям мадам д'Ольбах готовила стол для двенадцати гостей, не всегда одних и тех же, но чаще всего — лидеров антихристианской войны: Дидро, Гельвеций, д'Алембер, Рейналь, Буланже, Морелле, Сен-Ламбер, Мармонтель; иногда Бюффон, Турго и Кесне. Руссо тоже приходил, но содрогался от бурлящего вокруг него атеизма. Там Дидро был в своей дикости, а аббат Галиани поддерживал философию, пробивая теорию остроумием. Синагога», как называл эти собрания барон, собиралась в два часа, говорила, ела и болтала до семи или восьми; это были дни, когда беседа была ненаписанной литературой, а не хаосом перебивок и пустяков. Никакие темы не были запрещены; «это было место, — говорил Морелле, — где можно было услышать самый свободный, самый оживленный и самый поучительный разговор, который когда-либо был… о философии, религии и правительстве; легким любезностям там не было места…. Именно там, прежде всего, Дидро освещал наши умы и согревал наши души».84 Сам Дидро сообщал мадемуазель Волланд, что они говорили «об искусстве, поэзии, философии любви… о чувстве бессмертия, о людях, богах и королях, о пространстве и времени, о смерти и жизни».85 «Иногда, — говорит Мармонтель, — мне казалось, что я слышу учеников Пифагора или Платона».86 Или,

В хорошую погоду мы иногда заменяли эти обеды философскими прогулками… вдоль берегов Сены; в эти дни на ужин подавали много рыбы, и мы поочередно посещали места, наиболее знаменитые своими запасами этого продукта, обычно Сен-Клу. Рано утром мы спускались в лодке, дыша речным воздухом, а вечером возвращались через Булонский лес».87

Салон д'Ольбаха стал настолько знаменит, что иностранцы, приезжающие в Париж, тянули время, чтобы получить приглашение. В разное время туда приходили Юм, Стерн, Гаррик, Хорас Уолпол, Франклин, Пристли, Адам Смит, Беккариа. Их несколько обеспокоило количество атеистов, которых они там обнаружили; сколько раз мы слышали историю (рассказанную Дидро Ромилли) о том, что когда Юм усомнился в реальном существовании атеистов, барон заверил его: «Вот вы сидите за столом с семнадцатью».88 Гиббон рассказывал, что парижские философы «смеялись над осторожным скептицизмом Юма, проповедовали догматы атеизма с фанатизмом догматиков и проклинали всех верующих с насмешкой и презрением» 89.89 Пристли также сообщал, что «все философы, с которыми меня познакомили в Париже, [были] неверующими в христианство и даже исповедовали атеизм».90 Однако, как отметил Морелле, «значительное число из нас были теистами и не стыдились этого; и мы энергично защищались от атеистов, хотя и любили их за то, что они были такой хорошей компанией».91 Уолпол счел «голубятню философов» д'Ольбаха оскорбительной для своего английского вкуса. Он был настолько возмущен тем, что Рейналь знал больше него об английской торговле и колониях, что притворился глухим. Сам Хьюм, возможно, слишком сговорчив: «Литераторы здесь [в Париже] действительно очень приятны; все они люди мира, живут в полной или почти полной гармонии между собой и совершенно безупречны в своих нравах. Вам доставит большое удовольствие узнать, что среди них нет ни одного деиста».92 Доказательства довольно запутаны.

Но все сходились во мнении, что барон и его жена — прекрасные хозяева и милые особы. Госпожа д'Гольбах, по словам Гримма, жила только для своего мужа; приняв и накормив его гостей, она удалялась в угол с вязанием и больше не принимала участия в разговоре.93 Она умерла в 1754 году, в самом расцвете сил; некоторое время д'Гольбах пребывал «в состоянии полного отчаяния».94 Два года спустя он женился на ее сестре, которая оказалась столь же преданной. Он был так непритязателен в своих манерах, так любезен в спорах, так скрытен в своем благодеянии,95 что вряд ли кто-то подозревал его в написании столь мощной защиты атеизма, как «Система природы». «Я никогда не видела человека более простого», — говорила его соперница по салону, мадам Жоффрен.96 Руссо, который научился ненавидеть почти всех философов, сохранил такое восхищение характером д'Ольбаха, что использовал его в качестве модели для добродетельного агностика Вольмара в «Новой Элоизе». Гримм, который со спокойной объективностью анализировал всех, кроме Руссо, писал:

Для барона д'Ольбаха было естественно верить в империю разума, ибо его страсти (а мы всегда судим о других по себе) были таковы, что во всех случаях отдавали предпочтение добродетели и правильным принципам. Для него было невозможно ненавидеть кого-либо; однако он не мог, не прилагая усилий, скрыть свой исповедальный ужас перед священниками…. Всякий раз, когда он говорил о них, его доброе от природы настроение покидало его.97