Вельяминовы. Век открытий. Книга 1

Степан потушил папироску в оловянной пепельнице:

- Да, Карл Андреевич, - он поднял лазоревые, холодные глаза, - будет. Откуда эти чертежи, из Англии, или Америки?

- Степан Петрович, - усмехнулся Шильдер, - какая вам разница? Делайте свое дело, а все остальные будут делать свое. Я надеялся, - он оценивающе посмотрел на мужчину, - что к двадцати семи годам вы поняли, когда можно задавать вопросы, а когда не следует. Всего хорошего, в понедельник увидимся.

Воротник мундира Воронцова-Вельяминова был расстегнут. Шильдер увидел, как блестят крохотные изумруды на маленьком, золотом, детском крестике. Генерал спустился к пристани. Ожидая своей лодки, он вздохнул: «Гениальный инженер. Но император правильно решил, доверять ему нельзя. Пусть сидит здесь, под охраной, и работает. Отец его бунтовщиком был. Что его в город отпускают, так за ним следят. Тем более, брата ему привезли, три года назад. Брата он не бросит, не сбежит».

В шлюпке, Шильдер посмотрел на амбразуры форта. Воронцов-Вельяминов стоял, глядя на залив. Рыжие, коротко стриженые волосы мужчины шевелил ветер.

- Дед его такой был, - подумал генерал, - мне рассказывали. Огромный, как медведь. Федор Петрович изящней будет, хотя тоже высокий. Что там Дубельт говорил? Правильно, я еще тогда в Царстве Польском служил. Как доставили Степана Петровича из Сибири сюда, он первым делом спросил, что с его дедом и бабкой случилось. Помнил он их, конечно. Ему пять лет в год бунта исполнилось. Об английской родне ему сразу сказали, что они ко дну пошли. Здесь, в Финском заливе. Так безопасней. А о русских…, Дубельт его под конвоем на Ладогу отправил, в Шлиссельбург. Довезли Степана Петровича до крепости, обвели рукой озеро, и рассмеялись: «Ищите. Трупы их где-то здесь лежат». Дурак этот Дубельт. Степан Петрович мальчишкой был, мог в петлю полезть. Хотя с ним жандармы, сутками, следят.

Шильдер вспомнил ледяные, небесной лазури глаза и передернулся: «Нет, такой не полезет. Но за ним, конечно, надзор нужен».

Он увидел вторую лодку, что шла к виднеющемуся вдали острову Котлин. Воронцова-Вельяминова везли домой. Генерал велел гребцам: «Поднажмите, а то совсем, зябко. Господи, ну и весна выдалась, одни дожди». Оказавшись в каюте своего парового катера, что шел курсом на столицу, генерал улыбнулся: «Торпеды нам Степан Петрович тоже придумает. Можно не сомневаться».

Он шел, заложив руки за спину, в свои комнаты. Его держали в хорошо обставленной, теплой квартире, рядом с Морским госпиталем. С ним жило двое жандармов. Они сменялись через каждые три дня. Степан давно привык к их постоянному присутствию за спиной. Ему запрещалось закрывать дверь в свою спальню, и даже в умывальную. Когда он виделся с братом, в квартире у Пантелеймоновского моста тоже сидели охранники. Ему говорили, что этого требует безопасность империи, что он достояние России и обязан быть благодарным за ту заботу, которой окружил его император.

В воспитательном доме, в Томске, куда он попал под фамилией Воронов, неполных шести лет отроду, надо было целовать портрет Николая. Унтер-офицеры, следившие за сиротами, проносили плохую копию картины вдоль рядов наголо остриженных мальчиков. Он отказался. Он сказал, что его фамилия Воронцов-Вельяминов, а вовсе не Воронов. То же самое было и в кадетском корпусе. Его били каждый день. Степан и не помнил того времени, когда было по-другому. Сейчас у него остались только старые шрамы от розог, на спине и плечах.

То, что было до Сибири, казалось ему сном. Огромная, пахнущая розами квартира, мать, что сажала его к фортепьяно, бабушки и дедушки. Он помнил, как их звали, никогда не забывал.

Мать, умирая, в горячке, истекая кровью, все шептала:

- Кроу..., помни, милый мой, Кроу…, бабушка Марта, дедушка Питер...

Он скорчился у лавки, рыдая, целуя ее руку: «Мамочка, милая, не надо, не надо...». От печки доносился слабый, жалобный крик ребенка. Пахло чем-то кислым, грязным, в избе было душно. Старуха, у которой они жили, погладила Степу по голове, и дала ему икону Богородицы:

- Ты помолись, милый. Помолись за родителей своих, за брата своего. Здесь нищий есть, старец, он Богу угоден. Станет восприемником. Может, и выживет дитя.

Степа прижал к губам образ и тихо зарыдал. Отца прогнали сквозь строй солдат, на глазах у всех каторжников, на глазах его и матери. Мать стояла, положив руки на живот, в старом, потрепанном тулупе, с прикрытой платком головой. Губы ее безостановочно шевелились.

- Ребенка уведите, - попросила она у коменданта, но тот рассмеялся: «Никто и с места не сдвинется, пока наказание не закончится». Степа помнил окровавленный, алый снег, хмурое, серое небо, и низкий, страдальческий крик отца. Потом он замолчал, рухнув на колени, уткнувшись лицом в сугробы. Офицер, пошевелив тело валенком, крикнул: «Он мертв, ваше превосходительство! Велите следующего гнать!». Они вернулись в избу. Степа плакал, прижавшись к матери, а ее лазоревые глаза были сухими. Той же ночью у нее начались схватки.