Величайшее рабство (ЛП)

Она открыла глаза и повернула в темноте голову, чтобы взглянуть в зеркало напротив. Это Халбранд был над нею, в ней. Он тронул её за подбородок и повернул к себе, чтобы наконец она на него посмотрела. Они глядели друг на друга, пока он двигался в ней с той же жестокостью, что пылала в его глазах… и Галадриэль не выдержала; разрядка прошла сквозь неё тысячей лучиков, брызнувших точно от самого солнца. Он кончил почти сразу после неё, вскрикнув надсадно, мучительно, и упал на неё в изнеможении.

После, когда оба они замерли в объятиях друг друга, и он перекатился к ней и обхватил руками так, словно они были любовниками, Галадриэль не сопротивлялась. И за это она возненавидела себя сильнее всего.

========== 3: Концепция (зарождение) ==========

В жизни могут быть две трагедии. Одна — потерять желание, другая — желать.

Джордж Бернард Шоу

*

Они лежали в объятиях друг друга на мягком покрывале, средь сатиновых и пуховых подушек.

Оба полностью одетые — и не было ничего непристойного в том, как они соприкасались. Он покоил голову на её груди, обняв за талию; ноги их переплелись. Галадриэль опиралась спиной на гору подушек, слегка приобняв его, пальцами лениво копошась в его волосах. Она неотрывно смотрела в пламя, наблюдала, как языки его скакали, плясали, мерцали, — и размышляла. За годы, что минули с тех пор, как ей пришлось согласиться на его условие, она много раз задавалась вопросом: а не сон ли это? Может, она вот-вот проснётся? Годы тянулись, а Халбранд всё не уходил — отказывался уходить, пока не выполнит свою часть уговора. Но дитя всё не появлялось.

Они, конечно же, пытались. Много раз — во гневе, срывая друг с друга одежды, делая друг другу больно; в отчаянии, когда она била его по щекам и плакала, а он всё равно терзал её — и слёзы лились не от того, что он брал её силой — хотя именно это он и делал, — а потому что они пытались, и пытались, и пытались, и ничего не получалось. Они пытались и в порыве страсти, разумеется, и оба — добровольно, оба искренне хотели этого действа, столь же волнующего, сколь и отвратительного — слиться в одно разумами, телами, душами. Они даже пытались делать это с нежностью — лёгкие, неторопливые касания перемежались с робкими поцелуями в полумраке, и его пальцы едва дотрагивались до её кожи — так он бояться попрать святость мгновения.

Но годы шли, а дитя всё не зарождалось. В глубине души она смирилась, что никогда больше не увидит Келеборна — что из насмешки судьбы вместо него это подобие человека так и останется навечно в её доме — продолжит ходить по коридорам, где должен был ходить Келеборн, сидеть за столом, за которым должен был сидеть Келеборн, купаться в ванне, в которой должен был купаться Келеборн, спать с ней на ложе, на котором должен был спать с ней Келеборн. Но всё это делал призрак. Он даже носил одежды Келеборна, что было, пожалуй, гнуснейшим из всего.

С течением лет она теряла чувствительность к боли и обидам, пока они не перестали волновать её вовсе. Пока он не заставил её забыть об ужасе, который вообще свёл их вместе, и пока не стали они просто жить этой ненастоящей, уютной домашней жизнью, казавшейся ей каким-то наваждением. Она словно застыла на краю пробуждения и всё никак не просыпалась, оставаясь наполовину во сне — и так каждый день. Узы их нитями вплелись в ткань хрупкого существования. При посторонних он принимал обличье Келеборна, но здесь, в этой обители, что предназначалась ей с Келеборном, он всегда был только Халбрандом.

Сейчас он тоже выглядел как Халбранд, отдыхая в её объятиях и поигрывая с тканью её платья в той же ленивой манере, что и она с его локонами. Он чуть подвинул голову на её груди, чуть приблизился к прикосновениям ладони. Галадриэль скользнула по нему взглядом, отмечая то, как он лишь наполовину накрыл её собой — всегда на краю, никогда не в середине.

Он зашевелился, медленно приподнялся и навис над ней, упираясь руками по обе стороны от её тела в подушки, что их окружали. Поднял лицо и взглянул ей в глаза. Смотрел долго, будто силился в них что-то отыскать. Галадриэль уставилась на него в ответ, её черты были бесстрастны.

Тогда он оседлал её бёдра, не торопясь, устраиваясь поудобнее, чтобы не слишком придавливать её своим весом, перенося большую его часть на колени. Затем взял её лицо в ладони, касаясь ошеломительно бережно, большими пальцами очерчивая круги на её щеках. Медленно наклонился и прижался своими губами к её.

Может, это был самый его нежный поцелуй из всех. Противоречивые чувства, что одолевали каждый раз, когда бы он ни бывал так ласков, накатывали на неё, словно бурные волны на берег, поднимаясь выше и выше, пытаясь снести, смыть всё на своём пути, утопить всё остальное вместе с ней самой. Она ненавидела это всем сердцем. Все эти годы с ним она не прекращала это ненавидеть.