Великая Эвольвента

Но это «наверху». Что касается главного субъекта истории – народа, то «жизнь народная, жизнь историческая осталась ещё нетронутой в массах населения. Она ожидает своего часа…», – писал поэт и дипломат Ф. И. Тютчев, отмечая раздельность исторического бытия Страны. «Судьба России уподобляется кораблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа не может быть сдвинут с места, и лишь только одна приливная волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход», – напоминал властям Тютчев, хорошо знавший состояние европеизированного «экипажа» Российского государства. Знаем и мы, что гигантский «корабль» как раз в то самое время получил от лукавых «учителей» чудовищную пробоину. Однако ни уроки истории, ни толковые рекомендации, ни печальные реалии политической и обыденной жизни не пошли впрок высокопоставленной, но духовно и идеологически разрозненной российской «команде». «Общество наше, – писал в 1865 г. И. С. Аксаков, – разойдясь с народом, сорвавшись с корня, не имея к чему прилепиться, влеклось по дуновению всяких ветров, склонялось из стороны в сторону, от одного иноземного образца к другому и, можно сказать, не жило, а сочиняло жизнь». О том же через пятнадцать лет Аксаков упоминал в невысказанной им «Речи о Пушкине»: «Русское общество, сбитое с толку, с отшибленной исторической памятью, избывшее и русского ума, и живого смысла действительности, затеяло жить чужим умом, даже не в состоянии его себе усвоить». В этой части не грех поправить известного славянофила: в массе своей народ не имел никакого отношения к барскому и даже разночинному обществу. Лишённый «сверху» политической воли и социальной инициативы, а в мирном бытии отторженный от нужд Отечества, – народ не видел себя в историческом будущем. Поэтому «волна народной жизни» не прибывала и в таковых условиях не могла преобразовать Страну. Всё, что оставалось народу, – это в политической зыби без руля и без ветрил «плыть» туда, куда глаза глядят… А глядели они с благословения обоих властей в землю, которая давала народу жизнь и которая напоследок принимала его. Между тем яд размежевания неизбежно вёл к последующим формам разрушениям бытия народа в Стране. Чуждый (вспомним Чаадаева) самому себе, народ влачил своё существование вне собственной истории.

Не такими были народные связи и не на том основывались межсословные отношения в Европе. Там в основе общественных противоречий лежал материалистический, просчитанный в «интересах» специфически западный «вещный дух», который всё же базировался на историческом и культурном единстве. Тогда как в России у отторженного и от высших, и от разночинных слоёв общества «стомиллионного российского мужика» (так и не приобщившегося к «вещности» ни русской, ни западной цивилизации) к своеобразному пониманию равенства примешивалось давнее уже неприятие «петербургской империи».

При таком психическом настрое становясь враждебностью, оно переходило в стремление выполоть под корень всё, что чужеродно, а значит, чуждо его духу. К подобным легко воспламеняющимся настроениям примешивалась (это надо отметить) как будто схожая по психическим показателям тяжёлая неприязнь «двухсотлетних русских» к обоим, в принципе чуждым им цивилизационным моделям, как русской, так и западной. Разница между настроениями (или нестроениями) была в том, что исконный «русский мужик», имея веские основания для ненависти к неоднократно предававшим его «своим» барам, всё же предполагал устроение Страны.

В то время как неприятие «двухсотлетних» было деструктивно в своей основе, поскольку, даже и не подразумевая созидательные процессы, не видело себя в них…