Великая княгиня Елизавета Федоровна. И земная, и небесная

Четверть века минуло с тех пор, как она перешла в православное вероисповедание и, еще недавно лютеранка, приехала в самый православный город России – боголюбивую Белокаменную. Тогда Москва с высоты своих колоколен взирала на нее, посмеиваясь, что эта немочка и веру-то сменила, чтобы только муженек получил назначение на пост московского генерал-губернатора. Не понять ей древлего московского благочестия. Эх, Дармштадт ты, заштат!

Но шли годы, и, вырастая в своем Православии, пройдя через муки, чудовищную гибель мужа, построив свою собственную обитель в Замоскворечье, славном особыми христианскими устоями, теперь уже она «вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке» возвышалась над древней столицей России, жители которой стремительно обезверивались, расцерковлялись, обезбоживались. Их кровь, сдавленная Ходынкой, разгоряченная 1905 годом, огорченная тщетным ожиданием победы над германцем, оскверненная майскими погромами 1915 года, теперь горела и жаждала отнюдь не молитв и христианского смирения, не плоти и крови Христовой, а плоти и крови грядущих жертв, чаще всего невинных!

Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени,
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры, но о ней не просит…

Так писал великий Тютчев в 1851 году в стихотворении «Наш век». Теперь многое бы в этих строках поменялось. Человек уже не рвался к свету и не обретал его, не сознавал свою погибель и веры не жаждал. Он рвался к чему-то новому, страшному, губительному, но, как ему казалось, прекрасному в своей катастрофичности. И лишь образ великой княгини в белом апостольнике смущал человека 1916 года. Отныне не москвичи стали благочестивыми и благопристойными, а она, приезжая немка из заштатного Дармштадта! И это их только бесило и раздражало с каждым днем все больше и больше. Проходя по Большой Ордынке, многие плевали в сторону щусевских куполов, матерились в адрес настоятельницы, скрипели зубами: «Погоди, доберемся до тебя!»

А она смиренно продолжала нести свою свечу и свой крест, открывала новые приюты, инспектировала лазареты и госпиталя, следила за бесперебойным и качественным изготовлением протезов, заседала в различных учрежденных ею благотворительных обществах и добивалась, чтобы богачи раскошеливались в пользу страдающего от войны народа русского.

Та Москва, которая еще сохраняла древнее благообразие, предлагала ей пышно отметить 25-летие вступления в лоно Православной Церкви, и, конечно же, она отказалась, ввиду войны и народного бедствия. Лишь в обители на Большой Ордынке 13 апреля состоялось торжественное богослужение, его возглавил Московский митрополит Макарий в сослужении Гродненского архиепископа Михаила, епископов и викариев, архимандритов и игуменов, а также духовника обители протоиерея Митрофана Сребрянского. Не было никого из императорского Дома Романовых, не было и близких друзей Юсуповых, только церковные чины. «Все сливается в глубочайшей благодарности Богу, нашей Церкви и тем благородным примерам, которые я могла видеть в истинно православных людях, – писала она в тот же день государю. – И я чувствую себя настолько ничтожной и недостойной безграничной любви Божией и той любви, которая меня окружала в России, – даже минуты скорби были освещены таким утешением свыше, а мелкие недоразумения, естественные для людей, с такой любовью сглаживались, что я могу сказать одно: слава Богу за всё, за всё!»

В годину всеобщего нарастающего озлобления и непрощения она все больше возвышалась в подвиге христианского смирения и всепрощения, и это «слава Богу за всё, за всё» стало ее несгибаемым и непреложным – стальным духовным стержнем.