Великая княгиня Елизавета Федоровна. И земная, и небесная

Потоки раненых продолжали стекаться в Москву, в том числе и пленных раненых врагов – немцев, австрийцев, чехов, словаков, венгров. Начались антигерманские возмущения. В этой связи Елизавета написала государю в Петербург, переименованный с началом войны в Петроград, письмо от 30 апреля, которое заканчивалось так: «Москва – столичный город, и то, что пленные содержатся в самых лучших зданиях, занятых под военные нужды, вызывает очень нехорошее отношение. Нельзя ли больше не отправлять пленных в Москву? Люди приходят в ярость, видя, что в их прекрасных зданиях устраиваются лазареты, причем все восемнадцать лазаретов заняты пленными и только три – большой военный госпиталь, Вдовий дом и новая больница для душевнобольных – нашими… Если ты приедешь и пожелаешь осмотреть военные госпитали, то найдешь один-два русских или, может, вовсе ни одного, и сотни пленных! Москва – такой русский город, здесь этого не выносят, и я, должна сказать, вполне согласна: действительно, здесь это нехорошо. Может статься, я более русская, чем многие из русских, потому что не могу чувствовать себя космополиткой. Я много работаю и чувствую себя превосходно. Сердцем и душою молитвенно со всеми вами и нашими отважными героями – храни их Господь!»

«Более русская, чем многие из русских», – брошено словно невзначай, но сколько точного и глубокого смысла в этой фразе!

А между тем, в Москве многие припомнили ее немецкое происхождение. Говорили, что она устраивает протекции немцам. Когда начались немецкие погромы, ходили слухи, что и с ней хотят расправиться. В течение четырех дней, с 26 по 29 мая, Москва оказалась охвачена массовыми погромами. Местом сбора погромщиков стала Красная площадь, с нее толпы растекались по улицам в поисках немцев и беспощадно их убивали. Дошло до того, что полиция вынуждена была прятать москвичей немецкого происхождения в тюрьмах. 28 мая начались погромы немецких предприятий. Поначалу погромщики наводили справки, устанавливали точную принадлежность предприятий немцам и австрийцам, а уж потом шли громить. Но когда добрались до немецких спиртных складов, то, перепившись, громили уже без разбору, и доставалось не только немцам, но и по ошибке другим иностранцам, включая союзников, и даже русским. Повсюду начались пожары, и здесь уж полиции пришлось применять меры, не менее слабые, чем осенью 1905 года. В итоге пострадало 475 торговых и промышленных предприятий, 207 квартир и домов, 113 подданных вражеских держав, 489 русских с иностранными фамилиями и подданных союзных и нейтральных держав и даже 90 русских с русскими фамилиями.

Майские погромы 1915 года, несмотря на угрозы, не коснулись настоятельницы Марфо-Мариинской обители, но телеграммы она уже писала исключительно на русском языке. Пленных немцев стали убирать из московских госпиталей, отныне открытых исключительно для русских воинов. Под впечатлением погромов государь издал указ более не принимать на работу граждан Германии и Австро-Венгрии.

В обстановке этих тяжких волнений прошли похороны Константина Константиновича. Друг Костя умер в 56 лет от сердечных недугов. Отпевали его в Архангельском соборе Кремля. Одно утешение: трех лет он не дожил до 1918 года, когда трех его сыновей вместе с Елизаветой Федоровной сбросят в шахту в Алапаевске.

Незадолго до кончины К.Р. успел прочитать французский перевод своей поэмы «Царь Иудейский», сделанный Владимиром Палеем. Со слезами он сказал: «Я пережил одно из самых сильных чувств моей жизни и обязан этим Володе… Я передаю ему свою лиру. Я завещаю ему в наследство, как сыну, мой дар поэта». Так, с умилением и слезами на глазах, заканчивалась история с возмутительной женитьбой Пица.

Вернувшись с похорон, Елизавета, наконец, получила свою порцию ненависти, направленной против немцев. Едва автомобиль, в который она села, отъехал от Николаевского вокзала, в лобовое стекло полетели булыжники, до ее слуха долетали ругательства. Она не проронила ни слова, бледная и безмолвная вернулась на Большую Ордынку, а на другой день получила совет московского полицмейстера как можно реже покидать обитель и при надежной охране. Митрополит Макарий и отец Митрофан согласились с мнением главного полицейского чина, и она вынуждена была с ними согласиться, некоторое время в основном пребывала в стенах обители.

Но Москву продолжало пучить от наплыва раненых и беженцев, которых надо было размещать и размещать по всем уголкам старой столицы России, и вновь каждый день крестовая дама проводила в заботах об этих тысячах несчастных людей, ставших жертвами чудовищной бойни.

Всюду мелькал ее заостренный нос, нацеплял на себя особые виды очков для действующей армии, выбирая лучшие, утыкался в повязки-респираторы, в противогазы новой модификации, принюхивался к запахам госпитальных палат и коридоров, соблюдается ли санитария, вбирал в себя аромат ладана на богослужениях или зловоние Хитровки…