Великая княгиня Елизавета Федоровна. И земная, и небесная

24 сентября скончался духовник рабы Божией Елизаветы старец схиархимандрит Гавриил (Зырянов). В последние дни он жил в Казани, и духовная дочь поспешила туда на отпевание и похороны того, пред кем много раз открывала душу, каялась в согрешениях. Его похоронили в Седмиозерной пустыни, а через 70 лет Патриарх Московский и всея Руси Алексий II прославил старца Гавриила в лике святых.

В последние месяцы 1915 года крестовая дама продолжала свою неустанную деятельность в Москве, в декабре ездила инспектировать госпиталя и лазареты Курской губернии, молилась в Коренной обители, присутствовала на освящении нового Николо-Александровского храма в Петрограде. В Москве в течение 1915 года протезные мастерские Комитета ее императорского высочества великой княгини Елизаветы Федоровны по снабжению искусственными конечностями выдали увечным воинам две с половиной тысячи протезов ног, девятьсот искусственных глаз и около тысячи челюстных протезов. Это, конечно, не так много, учитывая количество пострадавших, но все же.

Нисколько не вяжется карикатура, нарисованная Шолоховым, с настоящим образом Елизаветы Московской, не со скукой и брезгливостью ходила она к раненым и увечным, а сама проверяла качество протезов, заставляла при ней их надевать, осматривала и успокаивалась, лишь убедившись, что человеку удобно носить искусственную конечность, глаз или челюсть.

Увы, война продолжалась и не приносила ожидаемого успеха. Люди гибли и получали увечья где-то там, на западных рубежах страны, и от несбывшихся ожиданий победы нарастал общественный стресс, недовольство, постепенно перерастая в гнев и ненависть к власти, не подарившей радости своему народу. Даже после того, как государь сам стал Верховным главнокомандующим и выехал в ставку в Могилев.

До главных потрясений, разрушивших Российскую империю, оставался всего один год. Он принесет победу в Брусиловском прорыве, после которого австро-венгерская армия окажется фактически разгромленной, но этим важным успехом России так и не суждено будет воспользоваться…

А на Большой Ордынке год начался с появления двух сказителей, как они сами себя называли. Из воспоминаний Нестерова: «В начале месяца мы с женой получили приглашение великой княгини послушать у нее „сказителей“. Приглашались мы с детьми. В назначенный час мы с нашим мальчиком были на Ордынке. Там собрался небольшой кружок приглашенных, знакомых и незнакомых мне. Великая княгиня с обычной приветливостью принимала своих гостей. Нашего Алексея поцеловала. Все поместились вокруг большого стола, на одном конце которого села великая княгиня. В противоположном конце комнаты сидели сказители. Их было двое: один молодой, лет двадцати, кудрявый блондин с каким-то фарфоровым, как у куколки, лицом. Другой – сумрачный, широколицый брюнет лет под сорок. Оба были в поддевках, в рубахах-косоворотках, в высоких сапогах… Начал молодой: нежным, слащавым голосом он декламировал свои стихотворения. Содержания их я не помню, помню лишь, что всё: и голос, и манера, и сами стихотворения – показалось мне искусственным. После перерыва стал говорить старший. Его манера была обычной манерой, стилем сказителей. Так сказывали Рябинин, Кривополенова и другие, попадавшие к нам с Севера. Голос глуховатый, дикция выразительная. Сказывал он и про „Вильгельма лютого, поганого“. Называлось сказанье „Беседный наигрыш“. За ним шел „Поминный причет“ и, наконец, „Небесный вратарь“. Последние два были посвящены воинам. Из них мне особенно понравился „Поминный причет“… После всего гости оставались некоторое время, обмениваясь впечатлениями. Был подан чай. Поблагодарив хозяйку, все разошлись».

Событие, казалось бы, не такое уж из ряда вон выходящее, если не знать, кем были эти сказители. Кудрявого блондина звали в точности так же, как незабвенного мужа крестовой дамы, Сергеем Александровичем. А фамилия – Есенин. Широколицый брюнет – Николай Алексеевич Клюев. На волне все еще сохраняющегося патриотизма они изображали из себя некую исконную Русь, нарочно наряжались в поддевочки, косовороточки, высокие сапоги и делали вид, что они эдакие из самих глубин народной жизни, чуть ли не из допетровского прошлого. Доверчивая крестовая дама поверила в их маскарад, растрогалась, выслушав обоих, наградила сказителей серебряными иконками и Евангелиями в выставочном оформлении, или, как сейчас говорят, в подарочном варианте. Клюев вспоминал: «Гостил я и в Москве, у царицыной сестры Елизаветы Феодоровны. Там легче дышалось и думы светлее были… Нестеров – мой любимый художник, Васнецов на Ордынке у княгини запросто собирались. Добрая Елизавета Феодоровна и простая, спросила меня про мать мою, как ее звали и любила ли она мои песни. От утонченных писателей я до сих пор таких вопросов не слыхал».

Короткий эпизод, но и в нем ясно просвечивается стремление никогда больше не быть Эллой Гессенской, а всегда – Елизаветой Федоровной Романовой, более русской, чем многие из русских.

А теперь уже и -

Более православная, чем многие из православных