Великая княгиня Рязанская

Анна в это время отдавала свои приказы: потребовала усилить вокруг княжеского терема охрану, поменяла в обслуге всех милославцев на переяславцев, послала в Переяславль за воинским подкреплением, упредив во всём этом очень преданного Василию дядьку, и тайно отправила в Москву гонца к Юрию. Просила немедленно приехать в Мирославщину, не объясняя причины. И между этими хлопотами успела побывать на тризне, всё той же робкой девочкой, какой виделась милославцам, и как любящая жена не забыла сама покормить князя, потребовав, чтобы все кушанья при ней прежде отведали повара. Вечером, захватив новую свечу и кресало, навестила Еввулу. Ту поместили в коморку рядом с княжеской опочивальней. Из опочивальни был и вход в неё, так что и князь, и знахарка охранялись одинаково, и ухаживали за ними дядька Василия и мамка княжича попеременно. Сына Анна перевела в терем, в малую трапезную перед опочивальней и сама обосновалась там же. Так ей легче было за всеми доглядывать. Все эти перемещения она делала без ведома Ульяны и её престарелой падчерицы, а те и не думали противиться такому самоуправству – не до того было.

Еввула пришла в себя, но продолжала лежать на сеннике, положенном на пол и наскоро застеленном овчиной. У её изголовья на низеньком столике в плошке с бараньим жиром уже раскачивался, пытаясь прогнать тьму, жёлтый огонёк. Молча, думая, что Еввула спит, Анна зажгла свечу и испугалась: тьма не рассеялась, а стала сгущаться, разрываясь одновременно какими-то светящимися зубцами, будто её кромсала исполинская огненная пила.

– Не бойся, – сказала Еввула тихо, – это от устали – в тебе самой. Сядь, сейчас пройдёт.

Анна примостилась у неё в ногах, почувствовала, как тянет от дверей холодом – в безлесном Милославском топили плохо, – в кромешной тьме, на ощупь поправила на Еввуле тулуп и впервые за долгое время вспомнила отца. Став княгиней, она всё реже и реже думала о нём, перестала видеть его во сне, да и приближённые Анны, подчёркивая её родство с московским княжеским домом, связывали теперь её имя с Иваном. «Несчастный отец, – подумала она, – а что если…» – и заплакала. И тут же испугалась своих слёз – негоже плакать великой княгине при посторонних, при подданных. Давеча на кладбище она осудила мысленно княгиню Милославскую, когда та зашлась в плаче, и позавидовала ей – самой хотелось омыться слезами: собственная участь казалась не лучше Ульяниной, – но сдержалась и крепилась долгий день, и вот… Но посторонняя ли Еввула, подданная ли и кто она, являющаяся в самую трудную годину? Молчит, не утешает, бесчувственная.

– Тебе выплакаться надо, – тихо сказала Еввула.

– С чего ты взяла, что я плачу! Это от яркого света или шерстинка в глаз попала. Скажи лучше, долго ли Василию жить? – спросила спокойно, буднично, как справлялась бы, будет на неделе вёдро или ненастье. Еввула ответила почти так же, с едва уловимой печалью:

– До старости не доживёт. Ты окончишь свой путь вдовою, но будут у вас ещё дети, а у тебя и внуки.

– А Василий, – спросила Анна, не зная, радоваться ли ей предсказанию или огорчаться, – а Василий не дождётся внуков?

– Нельзя, Анна, далеко заглядывать в будущее, судьбу гневить. Василия поберечь надо: он сердце ушиб. Кости срастутся – холодцом корми да творогом, пока не встанет, а сердцу покой нужен. – Еввула замолчала и словно окаменела. Анне показалось, что она разглядывает что-то такое, что видно только ей и боится это спугнуть. «Ушла в себя, – подумала Анна, – видно, не для красного словца это говорится», – и тронула Еввулу за руку.

– Откуда ты всё это знаешь?

– Что? – встрепенулась та.

– Про будущее, про болезни.

– Вижу.

– И внутренности? – изумилась Анна и подвинулась к изголовью, заглянула Еввуле в глаза. Они были серо-зелёными, небольшими, кое-где на радужке темнели разновеликие крапинки. В зрачке Анна увидела своё перевернутое изображение – такое же, как видела в зрачках матери или Марьюшки. Но те не любили, когда она им заглядывала в глаза, Еввула не отводила взгляда, и была в нём большая печаль, словно дивные способности не приносили ей никакой радости. Да и чему радоваться, решила Анна.

– Ты колдунья? – спросила она осторожно, желая узнать, как Еввула распоряжается своим исключительным даром – только для людской пользы или во вред тоже.

– Я ведьма. Да ты не пугайся. Не было в этом слове прежде злого смысла. Его глупые люди позднее прибавили и стали ведьмами всех злодеек называть. Ведьма же значит ведающая какими-то тайнами природы, допущенная до знания их.

– Допущенная, кем? Разве этому учат? У кого же училась ты и когда?

Анна сыпала вопросами, не давая Еввуле ответить и не понимая, что та и не хочет отвечать. Наконец заметив её странное молчание, спросила испуганно:

– Неужто учителя твои не верят во Христа?

– Они ничего о нём не знают.

– Нехристи! – ужаснулась Анна и вскочила с сенника. – Ты знаешься с нехристями?

– Половина твоих подданных, Анна, – нехристи. Это честные, трудолюбивые люди. Злодеев среди них не больше, чем среди христиан.