Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II

– Ах да, – равнодушно сказала королева и, вскрыв конверт, достала письмо. Не желая мешать ей читать, все замолчали. Едва взглянув на письмо, она воскликнула: – Мария, это телеграмма для вас, от Дмитрия! – и начала читать вслух: – «Папа и трое дядей»… – Неожиданно королева замолчала. Она не поднимала головы. В чем дело? Лицо ее едва заметно побледнело, сделалось напряженным. В полной тишине никто не шевелился. Я беспомощно смотрела на нее, озиралась вокруг. А потом я поняла…

Ноги подо мною подкосились. Я позволила уложить себя на резной деревянный сундук, стоявший у стены. Голова у меня кружилась, в ней не было ни одной мысли. Королева поспешила ко мне и обняла меня; помню тепло и мягкость ее собольего воротника, когда я положила голову ей на плечо, но больше ничего память не сохранила.

– Думаю, мы лучше оставим ее на вас, – сказала королева Путятину; я услышала ее голос как сквозь вуаль, как пациент, еще не до конца пришедший в себя после операции, слышит голос хирурга.

Потом она и остальные ушли, со щелчком закрылись двери лифта, и на площадке вдруг стало очень пусто.

Муж повел меня вниз. Руки и ноги у меня налились такой тяжестью, что я едва могла идти. Остаток ночи я провела в кресле, не двигаясь. Кажется, я даже не плакала. В голове было пусто.

На следующее утро меня пришли навестить королева Мария и ее младшая дочь Илеана. Они молча сидели рядом со мной. Я по-прежнему не могла говорить. Лишь позже ко мне вернулась способность плакать. Я горько рыдала, что мне помогло; иначе, наверное, я сошла бы с ума.

Во дворцовой церкви провели заупокойную службу по моему отцу; на ней присутствовали королевская семья, придворные и высшие сановники. После церемонии королева опустилась на колени у могилы своего маленького сына Мирчи, который умер во время войны, перед тем, как им пришлось оставить Бухарест. Стоя на коленях рядом с ней, я гадала, удастся ли нам узнать, как и где похоронили отца. По сей день место его захоронения остается тайной; вероятно, она так и не будет раскрыта.

Трагедия повлияла на всех; несмотря на враждебность Румынии ко всему русскому, я получала много выражений соболезнования как от знакомых, так и от незнакомцев, но я никого не принимала – не могла.

В те дни меня очень поддерживала Илеана, которой тогда было лет десять. Дети обычно избегают как физических, так и нравственных страданий, но она стала исключением. По собственной воле приходила ко мне в комнату и проводила со мной час или больше, стараясь отвлечь меня. Она показывала мне свои книжки с картинками, игрушки, говорила со мной о том, что ее занимало. И пока она была рядом, я старалась взять себя в руки.

По прошествии первых нескольких дней я начала преодолевать физические последствия потрясения. Подавленность и пустота, которые я ощущала вначале, постепенно проходили; в сердце осталась тупая, тяжелая боль, но в остальном я снова стала почти нормальной. Я решила: поскольку мы не у себя дома, я не имею права потакать личному горю. Поэтому я вышла к обеду и заставила себя возобновить ту жизнь, какую вела до катастрофы.

О том, почему телеграмма брата, адресованная мне, попала в руки королевы, стало известно лишь позже. Почтовое сообщение между Западной Европой и Румынией не отличалось регулярностью. Моя переписка с Дмитрием шла через британскую дипломатическую миссию, а телеграммы направлялись из Министерства иностранных дел министру и доставлялись мне через миссию. Обычно их посылали во дворец на мое имя, но в тот раз министр, прочитав сообщение, счел разумнее послать письмо королеве, сопроводив письмо запиской, которую она в спешке не заметила, вскрыв конверт.

Через неделю или две иностранная пресса, особенно французские газеты, начали печатать репортажи о петроградской трагедии. В некоторых приводились подробности, которые оказались измышлениями журналистов; позже оказалось, что они совершенно ложны, но тогда они представлялись вполне правдоподобными. Их мне не показывали, и, если бы не принц Кароль, я еще долго пребывала бы в счастливом неведении. Но однажды он поздно спустился к обеду, когда все уже сидели за столом. В руке он держал целую кипу вырезок. Он небрежно положил их рядом с моей тарелкой; пробежав глазами заголовки, я ужаснулась, представив себе содержание.

Вскоре после первого несчастья мы узнали о другом, не менее страшном. В июне предыдущего, то есть 1917, года, в тот самый день, когда мы крестили нашего малыша, мы не знали, что великая княгиня Елизавета Федоровна (тетя Элла), мой сводный брат Володя Палей и их спутники (дядя, три молодых кузена и двое слуг) погибли ужасной смертью в Алапаевске. Их сбросили в старую шахту, причем почти все они были еще живы. Столкнув пленников в шахту, палачи забросали их камнями и стреляли в них. Одни погибли сразу, другие жили еще несколько дней и умерли от ран и голода. Позже я поняла, что отец так и не узнал об ужасной смерти своего 21-летнего сына от второго брака; безусловно, это утешало – если в таком несчастье что-то может служить утешением.