Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II

Одной из моих парижских приятельниц была англичанка, с которой я проводила много времени и с которой у нас было много общего. Однажды она пригласила меня прокатиться в Биарриц и провести с ней две недели в отеле. За день до поездки она сообщила: произошло нечто важное, и она вынуждена задержаться в Париже. Она попросила меня ехать на ее машине, с ее горничной в Биарриц, она же приедет через несколько дней. Я предлагала подождать ее, но она так настаивала, что я вынуждена была согласиться. Я ехала в одиночестве, но с удобством, а моя приятельница присоединилась ко мне раньше, чем я ожидала. Она сняла самые просторные апартаменты в отеле и превратила их в свой замок. Передвинули мебель, на диваны и кресла, заваленные подушками, постелили ковры из шкур. Арендовали рояль. Все лампы поставили под столы, «чтобы сделать освещение мягче», а сами столы загромоздили вазами, заполненными по преимуществу белыми цветами. Весь день в самых разных курильницах дымились благовония. Обстановка напоминала роман Элинор Глин. Каждое утро мы выходили, чтобы купить еще духов и благовоний; все поверхности были ими уставлены. Кроме того, мы регулярно меняли в вазах свежесрезанные цветы. Воздерживаясь от лишних вопросов, я помогала во всех приготовлениях и ждала. Мне не терпелось узнать, что будет.

Но ничего не происходило. Если не считать походов за покупками, мы с приятельницей почти не виделись; даже ела она часто одна в своей комнате. Лишь один раз, вечером, к нам пришла женщина с испуганным лицом и пела нам. Время от времени заглядывали наши знакомые из Биаррица; потом они, улыбаясь, намекали, что мы живем как-то странно. Я по-прежнему ждала.

И вот однажды ночью началась гроза. В тот вечер я спускалась к ужину, а когда вернулась под проливным дождем, то обнаружила, что моя хозяйка заперлась в шкафу. Горничная, которая караулила за дверью, объяснила, что ее хозяйка не выносит гроз. Я кричала из-за двери, что гроза прошла, и хозяйка вышла из своего укрытия, но по-прежнему пребывала в огромном волнении.

На следующее утро я вышла рано, первым делом осведомившись о настроении моей приятельницы. Предыдущая ночь сильно подействовала на нее, но я не придала большого значения ее состоянию и спокойно ушла. После обеда, когда я вернулась в отель и поднялась к нам, меня ждал сюрприз. Апартаменты были пусты. Из комнат все убрали; мебель из отеля, включая лампы, вернули на свои места; в коридоре и вестибюле стояли сундуки. Только забытый рояль остался стоять посреди гостиной. Моя хозяйка исчезла. Однако через несколько минут мне передали от нее записку. В ней она кратко сообщала: поскольку начался сезон гроз – о чем ей напомнили накануне, – она больше не может оставаться в Биаррице ни одного часа и немедленно уезжает в Париж.

По счету она заплатила. Поскольку я намеревалась пробыть в Биаррице еще около недели, переселилась из больших апартаментов в номер поскромнее, где моя жизнь снова вошла в нормальную колею.

Даже у собак в Биаррице как будто выработался кодекс поведения, который отличал их от сородичей в других местах. Помню короткошерстного, коротконогого черно-белого метиса с хвостом, загнутым крючком, которого все называли Панчо. Он был ничей и вел полностью независимое существование. В час коктейлей он сидел в самом модном баре; он всегда знал, в каком доме устраивают званый ужин. Панчо оказывался там точно в нужный час. Иногда он временно поселялся на какой-нибудь вилле, где кухня была лучше, чем в других частных домах. Ближе к вечеру он выходил на поле для гольфа, но считал, что туда удобнее ездить, чем бежать на его коротких лапах. Он тщательно выбирал средства передвижения. Иногда запрыгивал в пролетку, если нанявший ее человек ему подходил. Иногда он выбирал автомобиль, но водитель должен был быть человеком, которого он считал близким себе по духу. Казалось, он точно знал, в какую сторону его повезут, и никогда не ошибался. Когда в гольф-клубе заканчивалось время чая, он возвращался тем же способом. Его знал весь Биарриц; многие хотели с ним подружиться, но он держался крайне независимо. Защитники ему не требовались, а то, что ему было нужно, он брал себе сам.

В последний раз я видела Панчо сравнительно недавно, и он находился в положении, которое должно было быть для него крайне унизительным. В мою последнюю поездку в Париж я выходила из «Ритца» после позднего званого ужина. Вандомская площадь была совершенно пуста, если не считать женщины с собакой на поводке; она гуляла по тротуару туда-сюда перед отелем. Несмотря на темноту, характерный изогнутый крючком хвост собаки показался мне знакомым.

– Панчо! – окликнула пса моя спутница, часто бывавшая в Биаррице.

Женщина с собакой услышала ее и подошла к нам. Панчо постарел, но выглядел холеным, и хвост его был причесан. На нем была шлейка, подходившая по цвету к поводку. Подойдя к нам, он поджал хвост, а когда моя спутница с ним заговорила, пес отвернулся.

– Как Панчо очутился в Париже? – спросила я.

Моя подруга рассмеялась.