Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II

Перемена образа жизни принесла мне большое внутреннее удовлетворение, даже счастье. Дом стал для меня своего рода крепостью, где я жила своей жизнью, которую выбрала, и куда не могло проникнуть ничто, что не находилось бы в гармонии с состоянием моей души. Вечером, когда я возвращалась из конторы и за мной, щелкнув, затворялась калитка палисадника, мне казалось, будто от меня отвалились все заботы мира. Я поднималась к себе, сбрасывала «городскую» одежду, надевала неглиже или пижаму и возвращалась в сад. Дома по обе стороны улицы были окружены деревьями; я сидела на крыльце и смотрела сквозь ветви на заходящее солнце и жадно вдыхала сладкий аромат сырой земли и травы от недавно политой лужайки. Иногда в такие минуты ко мне приходило подлинное вдохновение, и я очень жалела о том, что не писатель и не могу достойно выразить словами мысли, которые приходят мне в голову. Я пыталась их поймать, перевести в слова, но все бесполезно. Оставалось довольствоваться мечтами. Одна из них состояла в том, чтобы когда-нибудь написать книгу, книгу, в которой я могла бы излить душу. Но, конечно, о таком невозможно было и думать; я даже не могла передать свои мысли словами. Полет моей фантазии внезапно прерывался шарканьем на крылечке у меня за спиной и объявлением, что ужин готов. Потом следовал безмятежный вечер, но время летело так быстро, что, не успевала я опомниться, как наступало два часа ночи. Ничто меня не беспокоило. В такие часы мне казалось, что между мною и миром нет иной связи, кроме двух тонких телефонных проводов, прикрепленных к подоконнику моей спальни, перекинутых через ближайшее дерево, протянутых по саду и запутавшихся в переплетении столбов на улице. Да и звонил телефон крайне редко.

Тишина и покой вокруг меня казались особенно полными по выходным. В такие дни я не выезжала в город, только в церковь время от времени, и часы пролетали незаметно, принося с собой лишь довольство.

Поскольку в домашнем хозяйстве я была так же беспомощна и так же не интересовалась им, как и в первые лондонские дни моего изгнания, я поручала все дела старому русскому дворецкому, который прослужил у меня несколько лет. Он был «типичным представителем» и управлял моим маленьким хозяйством учтиво и проворно. Ему замечательно подходило его имя – Карп. Он всегда напоминал мне старого карпа, своего тезку, жившего в пруду перед Марли, беседкой, построенной Петром Великим в петергофском парке. Некоторые карпы имели крошечные золотые колечки на плавнике; считалось, что они жили еще при Петре. Если бы мой старый Карп носил серьгу, сходство между ним и рыбами было бы полным.

Карп не был недавним беженцем, как мы; он жил за границей уже много лет и когда-то служил в парижском особняке одного из моих дядей. Судьба заносила его почти в каждую страну и каждый город на карте, он пережил бесчисленные приключения, но по-прежнему сохранял все характерные черты русского крестьянина, в чем и заключалось его главное обаяние.

Держался он безукоризненно, манеры имел приятные и чарующие, но сразу становилось ясно, что понять его до конца невозможно; свои подлинные мысли он держал при себе. Его познания человеческой натуры были безграничными, он обладал своеобразным чувством юмора. Трудно было думать о нем как о старике; он принадлежал к типу ныне исчезнувших русских слуг и, казалось, живет вечно.

Его обрюзгшее лицо всегда было гладко выбрито, на кончике носа он носил очки в металлической оправе, за которыми сверкали добрые и проницательные глаза.

Ничто не могло прервать поток его речи; даже если у меня за столом сидели гости, он не мог удержаться, чтобы время от времени не отпустить замечание. Все, что он говорил, было так занимательно, а смесь французского и русского, на какой он общался с иностранцами, была такой забавной, что я никогда не пыталась его остановить. Когда мы с Дмитрием сидели за столом одни, он неустанно развлекал нас забавными историями из своей жизни, а опыт у него был поистине неисчерпаемым. В конце мы буквально лопались от смеха.

Я никогда не видела человека, который бы так любил животных, как Карп. Переехав в Булонь, я привезла с собой шотландского терьера и белую персидскую кошку. Вскоре к ним добавились огромный датский дог и подаренный мне шофером щенок-дворняжка – даритель уверял, будто это овчарка. Но Карпу и этого оказалось мало. Он упросил меня взять пару серых персидских котят, предложенных мне подругой, которые впоследствии произвели обширное потомство. Под предлогом свежих яиц к завтраку он купил несколько цыплят, но пробовать яйца мне доводилось редко, потому что скоро стало очевидно, что Карп собрался разводить кур лишь с целью размножения. Скоро по всему саду бродили огромные выводки. Потом появились кролики и, наконец, целая стая красивых белых голубей. Однажды Карп принес под мышкой ручного фазана; птица не только ела у него с руки, но и горделиво расхаживала по комнатам. На кухне и в кладовой висели клетки с канарейками и другими певчими птицами. Меня постепенно вытесняли из собственного дома.