Великая любовь Оленьки Дьяковой

– Дружище! – заорал Волобуев на всю улицу. – Пойдём со мной к мадам Добычиной! Футуристы там. Такого, брат, долго ждали! Экая, скажу тебе, выставка там!

– Да я только что… – замямлил Андрей Андреич, жалея, что не пошёл через безлюдный Мошков переулок. – Только что с вернисажа. «Синий всадник», новые формы…

– Да брось! Твой «Синий всадник» – сущее старьё по сравнению с тем, что у Добычиной! Вот там, брат, настоящие формы, настоящее новое искусство! Супрематисты, слыхал?

– Нет, – наморщил лоб Андрей Андреич. – Не слыхал.

Но любопытство взяло верх: подождёт редакция, уж больно красочно возбуждался Волобуев.

– А и пойдём!

До дома Адамини на углу набережной Мойки и Царицына луга дошли скорым шагом. На двери, под вывеской «Художественное бюро Н.Е.Добычиной», висел чуть испачканный ватман, на котором большими чёрными буквами было выведено «Последняя футуристическая выставка картин “0,10”».

– Последняя! Чуешь, старик? Всё! Искусства больше нет. Умерло. Это – высшее. Самый пик, понимаешь? Выше просто не может быть! Апогей!

Народу было мало. Вдоль стен висели картины со сложной геометрией, в рамах и без – Андрей Андреич их даже не разглядывал, влекомый Волобуевым в дальнюю залу. Там, будто икона в красном углу крестьянской избы, висел ОН – чёрный квадрат на белом фоне.

– Геометрия божественного естества, – прошептал ему Волобуев. – Малевич.

– А как называется? – зачем-то спросил Андрей Андреич.

– «Чёрный квадрат», – восхищённо просвистел в ухо Волобуев.

Андрей Андреич долго стоял, сложив руки за спиной, и вглядывался в картину. И вот-вот, казалось ему, ещё мгновение – и постигнет он тайну божественной геометрии, вот ещё доля секунды… Но квадрат уплывал от него куда-то вдаль, полз по стене в окно, вытекал в форточку прямо на скованную седым льдом Мойку, насмехался над Андреем Андреичем, чуть ли не хохотал басом.

– Это вершина, брат, это вершина! Пик Памира! – перекатывал звуки в горле Волобуев, точно голубь.

При этих словах Андрей Андреич вздрогнул и, нацепив пенсне, поднёс глаза к чёрному телу квадрата.

– Вот она, горячая кровь, жар экспрессии! Магическая сила! Ты ведь находишь?

Андрей Андреич силился, но не находил.

– Но почему квадрат? – вдруг спросил он.

– Совершенство! – ткнул себя шапкой в грудь Волобуев. – Искусства – нет. И не было до сегодняшнего дня! Закостенелая классика отступает перед бодрым шагом футура! Апогей! Пик Памира!

Андрей Андреич вдруг чётко услышал в словах Волобуева шепелявый вкрадчивый голос Шапиро. Казалось, тот издевается над ним: влез вот в квадрат, назвался новым искусством. Старый бес-закройщик! Мистика!

Что-то смущённо пробормотав Волобуеву, Анд-рей Андреич не к месту старомодно раскланялся и быстрым шагом пошёл к выходу.

Поднявшийся ветер на Царицыном лугу рвал шапку, плевал снегом в лицо, забирался под воротник, щупал рёбра под пальто, точно нищий – свой медный грош в кармане. Андрей Андреич шёл, ссутулясь, казался он себе даже ниже ростом, и намечающаяся плешь на затылке вероятно, блестела под шапкой.

…Какое нелепое желание – возвыситься над этим давешним мальчиком, деревенским поэтом!

И что он, он – Кум-Лебедянский – смыслит в искусстве? Ноль. Это про него говорил плакат на доме Адамини «Ноль-десять». Дряхлый старик! Глупец! Смешон, смешон! «Только квадрат-с!» – свистел в ушах голос Шапиро.

В глазах темнело, и проталины на Царицыном лугу казались чёрными квадратами. Они будто подскакивали на замёрзших кочках, бесновались, хохотали. А ветер всё рвал полы пальто, и чудилось Андрею Андреичу, будто и пальто его скроено из наглого чёрного квадрата – и не выбелить его ничем, не вытравить и даже углы ножницами не закруглить…

* * *

Поднявшись в свою квартиру и постояв минуту, прислонившись к натопленной изразцовой печи, он подошёл к секретеру, взял перо и бумагу и вывел убористым почерком – без завитух, на скорую руку:

Любезнейший Лейба Яковлевич,

Пожалуйста, не надо квадратных пуговиц. Пришейте что найдёте, привычных форм.

И, подписавшись размашисто, велел Мавруше одеваться и бежать к закройщику в Дегтярный.

Коробка с зефиром

Почему Сева Гинзбург вышел из этой истории целым и невредимым, осталось загадкой для всех.

В тот полупрозрачный, начищенный до синевы день тридцать шестого года, когда август уже источился, а до бабьего лета было ещё далеко, все по традиции собрались у Муры.