Великая любовь Оленьки Дьяковой

Знатоком современной живописи Андрей Анд-реич себя не считал, однако в своём кругу слыл человеком тонким, не чуждым новым веяниям искусства. Вернисажи последних лет чаще вгоняли его в глубочайшую тоску, однако сегодня был какой-то особенный день. То ли синяя суконная искра, то ли квадратные пуговицы так взбодрили его, только день он решил непременно перекроить на новый лад: сперва на вернисаж, а затем уж, к вечеру, и в редакцию. И, довольный собой, с наслаждением отхлёбывая крепкий чай из расписной пузатой чашки, Андрей Андреич принялся обводить рекламу карандашом.

Но не успел он просмотреть газетную полосу до конца, как требовательно заговорил колокольчик у входной двери и, вторя ему, заголосил кенар.

– Кого ещё нелёгкая принесла? – Андрей Андреич поставил чашку на блюдце и взглянул на остывающие сырники.

Мавруша засеменила в прихожую, на ходу снимая передник; кряхтя, отодвинула тугой засов. Послышалось её ойканье и молодецкое басовитое «здоровы будете», в дюжем перекате которого Андрей Андреич не смог уловить знакомых нот.

В комнату, словно снежный ком, да прямо в неснятых калошах ввалился молодой человек и, пихая лохматую шапку оторопевшей Мавруше, зычно вопросил:

– Вы будете господин Кум-Лебедянский?

Андрей Андреич хотел было произнести что-либо изящно-светское, подходящее ситуации, но, сбитый с толку румяным здоровым видом непрошеного гостя, лишь сумрачно кивнул и предложил ему раздеться в передней, зачем-то прибавив: «Хотя бы верхнее».

Через полминуты гость снова возник в гостиной, приглаживая пятернёй непослушный соломенный вихор:

– Позвольте отрекомендоваться. Макар Твёрдый, поэт.

Его обветренные пальцы забегали по деревенской косоворотке, будто бы он чесался, потом пятерня нырнула за воротник, и Андрею Андреичу показалось, что сейчас он выудит блоху.

«Под Клюева старается, – подумал, оглядывая гостя с ног до головы, хозяин. – Крестьянский поэт. Впрочем, в нынешних салонах успех бы имел. Независимо от качества стишат».

Макар, пыхтя и отдуваясь, достал из-за пазухи белый конверт, приложил его к животу, разгладил лапищей, словно чугунным утюгом, и вручил хозяину.

– Изволите чаю? – спросил Андрей Андреич, делая Мавруше знак глазами; на столе тут же появилась вторая чашка.

Пока гость уплетал за обе щеки сырники, кулебяку и припасённую Маврушей к обеду холодную буженину, Андрей Андреич вчитывался в мелкий знакомый почерк и никак не мог взять в толк, отчего его старинный друг Яблоков, консерваторский педагог и человек серьёзный, взялся покровительствовать этому увальню.

– Говорил, напечатаете меня, – комментировал с набитым ртом Макар. – Уверял, что не откажете.

– Так ведь, милейший мой, у меня не поэтический альманах, а «Музыкальный листок». Мы не печатаем поэзию.

Макар оторвался от еды и так посмотрел на Андрея Андреича, что тот ещё раз пожалел, что не пошёл с утра пораньше в редакцию.

– Ну иногда, конечно… Исключительно патриотические вещицы. Оды Родине, например. То, что можно положить на музыку. Мы же – музыкальное издание. Вы пишите патриотические оды?

Макар пожал плечами, прожевал буженину, чинно вытер рот салфеткой и, резко встав – так, что с грохотом опрокинул стул, – начал декламировать стихи.

Андрей Андреич нашёл, что муза у поэта Твёрдого была капризной. И, хотя к поэзии он относился критично, отметил про себя, что некоторые четверостишья были неплохими.

– Вот же я – про рожь и про жнивьё. Чем не Родина? – гремел Макар.

Отказывать Яблокову Андрей Андреич не хотел, да и что за услуга – сущая безделица: напечатать на две колонки, не больше.

– Да-да. Вот предыдущее, про русский пот и страду. Это, пожалуй, возьму.

Довольный гость кивнул и боле ни о чём не просил, чем приятно удивил хозяина. Андрей Андреич даже потеплел и подумал: «Что я, право, точно старый ворчун. Буженину ему пожалел. Вот она, наша молодая румяная смена!».

– А что, друг мой, надолго ли в Петрограде?

– Один день. Переночую у двоюродной тётки. Потом домой, на Псковщину. Работать надо. Писать! – Макар отвалился на спинку стула и свёл к переносице пшеничные брови. – Да и женюся я. За подарками приехал. Уже набил мешки!

И снова Андрей Андреич просиял. «Что я, в самом деле, встревожился – вот молодой парень, поэт, ночевать не просится, подарки уже купил. А я, как скупердяй, сжался весь: не дай бог что выпрашивать вздумает. А стишата – безделица сущая, напечатаю, не бог весть какая и услуга». И тут же, как в довесок, вспомнились слова Гришки Распутина: «О народушке надо думать. О народушке».

– Вот что, сердечный мой поэт. А не желаете ли приобщиться к искусству? Один день в Петрограде – это ведь ого-го как много значит для тонкой поэтической души, ого-го! – и Андрей Андреич указал на рогатую люстру – туда, куда час назад тыкал коротеньким пальцем Шапиро.

Идея была проста и никак не сбивала намеченных на день планов Андрея Андреича: крестьянский поэт был любезно приглашён сопровождать его на выставку в арт-галерею.

* * *