Великая любовь Оленьки Дьяковой

Иван Карлович снова достал портмоне, положил туда сторублёвку и вынул два червонца:

– Возьмите вот. Здесь с лихвой за ущерб. И не переживайте, вижу – порвалось чуть-чуть, у края бахромы, ерунда. Наташа-мастерица вам зашьёт аккуратно.

Патрикеева взяла деньги и, снова придав осанке балетную стать, холодно процедила:

– Не надо мне больше её рукоделий! И видеть её не желаю! Пусть убирается. Марью пришлю к тебе с расчётом, сиди жди. Бельё раздать жильцам не забудь, иначе заявлю на тебя. И из флигеля съезжай немедля, чтоб к вечеру духу твоего не было!

И дверь захлопнулась перед ними.

Наташка прислонилась к стене, спустила на лицо платок. Слёз не было, лишь подрагивали веки. Что теперь? Куда она пойдёт? Родных-то в деревне не осталось, все на кладбище, а брат в матросы подался, найди его теперь!

– Ничего, Наташа. Что-нибудь придумаем, – сказал Иван Карлович и осторожно дотронулся до её горячей ладони.

Наташка стянула платок с лица, заморгала – часто-часто, будто соринки попали сразу в оба глаза. Растрёпанная коса лежала котёнком на её плече, щёки горели, обветренные губы с кровянистой болячкой вытянулись, чтобы произнести какое-то слово, но так и не решились.

– Сколько тебе лет, Наташа? – прищурился Иван Карлович.

– Шестнадцать… – робко ответила она, не смея посмотреть на него.

Он взглянул на неё как-то особенно внимательно, и от этого взгляда внутри у Наташки заиндевело.

– Ну пойдём, коли шестнадцать. Думать будем, что с тобой делать.

Поднявшись на пару ступенек, он обернулся:

– Ну что же ты, девонька? Не бойся меня. За что благоденствую, спросить хочешь? Ну, считай, за глаза твои бездонные-бездонные.

Не поднимая от земли этих самых бездонных-бездонных, она оторвалась от стены и покорно поднялась за ним в квартиру.

* * *

Семь лет спустя, в студёное выветренное декабрьское утро 1923 года, Наталья Терентьевна, невенчаная, но обожаемая гражданская супруга товарища Кольбута, главного инженера петроградского треста Главцемент, свежая и румяная, как крымское яблочко, пришла на Сенной рынок. В рядке с худыми, замёрзшими бабами, торговавшими всем, чем придётся: драповыми пальто, парчовыми шляпками с вуалью, манерными туфельками с застёжкой-пуговкой, ажурными блузами и прочим никому теперь не нужным тряпьём, она заметила старуху, держащую в руке что-то белое. И хотя надобность Натальи Терентьевны была в другом, она подошла ближе – и почувствовала сиплый бесячий лай внутри, у самого сердца: перед ней была она, та самая шёлковая патрикеевская шаль, с тонкой вышивкой гладью – белым по белому.

Знакомая прямая спина и водянистые глазки старухи теперь не вызывали ни холопьего страха, ни вообще каких-либо чувств.

– Почём платочек буржуйский? – свысока спросила Наталья Терентьевна.

– Недорого прошу, госпожа хорошая, – тихо просипела старушка. – А шаль дорогая, манильская. Из Мадрида. Берегла всю жизнь как сокровище.

Наталья Терентьевна поднесла руку и, не снимая малиновой лайковой перчатки, прощупала вышитую некогда её собственной рукой розу. Шаль по-прежнему была на диво хороша, играла шёлковым блеском на дневном свете, бахрома струилась лёгким жемчужным дождём и будто даже переливалась игристым музыкальным звоном.

– Возьмите, барышня, не пожалеете, – уговаривала старушка, впрочем, без особого торгашеского энтузиазма.

– Нет, не возьму, – ответила Наталья Терентьевна и выдержала пудовую паузу. – Штопаная она у вас.

И, развернувшись на каблучках, зашагала прочь.

* * *

Всю ночь Наталья Терентьевна промучилась от раздиравшего её надвое сложного чувства – смеси горькой оскоминной ненависти и щемящей острой жалости к былой своей барыне. Под утро она наконец задремала, но тяжёлые смурные думы всплыли беспокойным горячечным сном, в котором она, холёная, под шелестящий человеческий гул грязных рыночных рядов, вырывает у старухи шаль, и материя рвётся с треском, а Патрикеева смеётся, открыв беззубую пасть – тёмную на морщинистой пергаментной коже, как дыра на вышитом шёлке.

Проснувшись, Наталья Терентьевна пролежала час в постели, не шевелясь и не открывая глаз, затем поднялась, залпом выпила большую рюмку наливки из спрятанного от Кольбута в кухонном пенале графинчика и послала Грушу в Сенные барахольные ряды купить у старухи белую шаль, да наказала при этом непременно дать две цены.

Бывшая дворничиха Груша – опекавшая Наташу в первый год жизни в Петербурге, а теперь, после того, как муж её сгинул в жаровне злых революционных дней, а дети не пережили тифа, взятая домработницей и няней в семью Кольбутов, – припустила на всех парах к рынку.

* * *

Манильская шаль, вышитая розами райского сада – белым по белому, – прожила в доме Кольбутов весьма своеобразную жизнь. Сначала она украшала рояль, купленный Натальей Терентьевной из мещанской прихоти, а когда его продали – из-за того, что никто на нём не играл, – служила скатертью на кофейном столике. Многочисленные визитёры ставили на шаль чашки и стаканы без блюдец, и дивный шёлк навсегда сохранил их рыжеватый окающий отпечаток.