Великая любовь Оленьки Дьяковой

На Чернышёвой площади уже сворачивали ярмарочные балаганы. Было тихо, лишь где-то шарманщик тягуче выводил неизменную шперль-польку. С Фонтанки поднялся ледяной пронизывающий ветер, и Наташка вынула из-за пазухи генеральскую шаль и закуталась в неё. Она медленно перешла мост, едва удерживаясь на скользких булыжниках, но на набережной вьюга всё-таки сшибла её с ног. Наташка с трудом поднялась, отряхнулась и по шажочку, осторожно, двинулась дальше. До патрикеевского дома было рукой подать. Надо только набраться мужества и явиться к генеральше пред ясны очи.

На углу Щербакова переулка Наташка решила передохнуть, присела прямо на сугроб. «Подумать, подумать хорошенечко, что сказать барыне!».

Но нужные слова не приходили на ум, голова была пуста, как новый бочонок. Лишь мороз-бондарь стягивал на лбу железный обруч, с каждым мгновеньем всё сильнее и сильнее. Да ещё в висках дёргались в дикой пляске давешние балаганные куклы на деревянных палочках. А из тёмных окон пустынного Щербакова переулка смотрели на Наташку сотни цыганских глаз, похожих на турецкие огурцы. Ветер громыхал жестяными раструбами водостоков: «Убили, убили великого старца!», и казалось – это дворник Савелий, Грушин муж, пришёл за нею и тащит её за воротник к околоточному. И вьюга залезала под платок и попискивала у самого уха тоненько-тоненько, козлиным тенорком: «Ах, глаза бездонные, пленили вы меня!».

И вдруг стало хорошо, очень хорошо: тепло разлилось по телу янтарной медовухой, распекло, как в натопленной бане, и все тревоги долгого дня уплыли куда-то, сгустились в одну лужицу и плескались теперь где-то за рёбрами – не достать, а и пусть, хорошо ведь, хорошо!

Наташка поняла, что засыпает в сугробе.

Сладостная мысль – пусть, пусть, пусть! – заполнила всю её целиком. Уснуть, умереть, и не будет больше ни шали, ни генеральши!

…Что-то горячее, мокрое вдруг ткнулось ей в щёку. Наташка с трудом разлепила ресницы. Рядом стояла на дрожащих тонких лапах Разбойка. Наташка завыла от жалости к себе, но поднялась.

«Убьёт – так убьёт! Ну моченьки ж больше нет никакой! Будь что будет!» – решила она.

Ноги сами привели её к дому. Дверь чёрного хода долго не открывали, потом заскрежетал засов, и раскрасневшаяся от печи Марья сообщила, что барыня «отбыла в концерт», слушать саму Полонскую, прибудет поздно, с гостями, на глаза показываться до утра не велела. Наташка кивнула, вспомнив афишную тумбу с величавой Полонской, и поплелась в свой флигелёк.

За целый день её каморка выстудилась, и сизоватый пар изо рта был отчётливо виден на фоне тёмных стен. Наташка открыла вьюшку, долго возилась со щепой, но наконец растопила печь.

«Возьму вот и сожгу бесовский платок!» – подумала она и поднесла шаль к пламени. Яркие оранжевые сполохи заплясали на блестящем шёлке. В отблесках вышитые розы налились каким-то нездешним беспокойным цветом, бутоны набухли и заалели – того и гляди распустятся! Жалко убивать такую красоту!

Наташка отдёрнула руку, и мысль – слабая, но уже оформленная, – заискрилась в её глазах.

Она вынула из бабкиного сундука лоскут белёной марли, отрезала круглый кусочек и, наложив на дырку, обметала по краям тонкой ниткой. Поглядела, подумала, затем аккуратно вынула несколько ниток из бахромы – так, чтобы было незаметно, – и вышила гладью розу: стежок за стежком, как учила когда-то покойная бабка. Перевернула и такую же розу «посадила» с обратной стороны – шаль-то была двусторонняя, без изнанки.

…А оно и хорошо, и ладно получилось!

Наташка поднесла вышивку к керосинке – ну хоть убейте, не отличить! И нить – «родная», сливается с фоном! Рассказать кому – не поверят! А то десять рублей выньте им!

Подивилась, да так и заснула, обнимая шаль.

* * *

С рассвета Наташка переделала всю вчерашнюю работу: выстирала скопившееся от жильцов бельё, перегладила тяжёлым угольным утюгом дюжину рубах и подштанников, сбегала к старой прачке Матрёне вернуть одолженный за жавелевую воду гривенник, а к одиннадцати часам, зная, что по обыкновению своему генеральша раньше с кровати и не вставала, поднялась по чёрной лестнице на бельэтаж. Дверь никто не открыл: видимо, Марья ушла в лавку, а кроме неё на кухне и не водилось челяди.

Наташка подождала, сколько могла, и поплелась к парадному господскому входу, перед которым обычно робела. Но сегодня всё должно быть иначе. Она ли не сотворила чудо? Не волшебство ли приключилось с ней – была дыра и нет её, а она, Наташка, не героиня ли русской сказки? Какая-нибудь Хаврошечка, про которую бабка в детстве рассказывала, влезла вот в ушко коровье или как-то там… Наташка уже не помнила. И даже колчерылые грифоны и встрёпанные медузы сегодня смотрели из своих надоконных будок по-иному, словно приняли её в свою стаю.

«Сказать, что залатала, – или за новую выдать? – размышляла Наташка. – За новую не грешно и денег попросить…»

Она снова вынула шаль, повертела на мыльном петроградском солнце, поднесла к глазам. Нет, сам чёрт не отличит!