Великая любовь Оленьки Дьяковой

– Манильская шалочка, – она цокнула языком, показав железный передний зуб, и сунула шаль чернявой тощей девчонке лет двенадцати. – Белым по белому вышита. А в одном цветке нитка другая спрятана. По дурному глазу ли аль по дурости. Вот она-то, хорошая моя, и слиняла.

Старуха ковырнула по вышивке жёлтым ногтём и вытащила кручёную синюю нить, подцепив её, как червяка. Наташка лишь ахнула.

– Продай мне. Хорошую цену дам, – сощурилась старуха.

– Что вы, что вы! – испуганно замахала руками Наташка, наливаясь густым кумачовым румянцем. – Барыня со свету сживёт! Дарёная шаль, из Мадриду, говаривала, ой, убьёт меня, убьёт! Мне б пятнышко вывести только. Слыхивала, могёте вы.

– Ну, – потянула старуха, облив Наташку студёным взглядом. – Может, и могём.

Она сказала что-то на своём языке тощей девчонке, та засуетилась, нырнула куда-то за занавески и вскоре вынырнула с пузатой расписной пиалкой. Старухин нос вновь задёргался. Она отхлебнула из пиалы, потолкла жидкость во рту железным зубом и смачно сплюнула на пятно, выругавшись при этом по-солдатски зло, на чистом русском.

Сердце у Наташки дёрнулось.

Старуха гортанно всхрапнула, залпом допила содержимое пиалы и, всосав со свистом воздух в мясистые ноздри, заела долькой услужливо поднесённого ей яблока.

– Всё, голубица. Рупь с тебя.

– Рупь?! – ужаснулась Наташка, но тут вдруг заметила, что пятно на шали слабеет цветом, расползается и прямо на глазах исчезает.

Она схватила шаль, не веря своим глазам. По шёлку стелились вышитые цветы – белоснежные, атласно-блестящие, ниточка к ниточке. Она хотела расспросить, как это получилось так волшебно, но, взглянув на старуху, вновь оробела и лишь молвила:

– Спасибочки.

Торговаться она не стала, хотя знала, что «с ними» положено. Отвернувшись к стене, чтоб не сверлили чёрные глаза, она расстегнула полушубок и фуфайку и выудила из ладанки заветный целковый.

Старуха взяла рубль, покрутила его у лампы, прищурившись так, что её пористая щека толстой складкой наплыла на верхнее веко, и, зевнув, махнула Наташке: ступай, мол, восвояси.

* * *

На улице, отдав обещанный пятак Птиче и насилу отвязавшись от него, она поспешила по Садовой к дому. Голова кружилась от увиденного, а сердце ныло за отданный старухе рубль. Но ведь не чудеса ли? Рассказать кому – не поверят! Наташка остановилась, развязала узелок, вытащила шаль на дневной свет, потрогала пальцем выпуклый шёлковый цветок. Нет, не обманули цыганки: пятнышка будто и не было никогда. Уж не ведьма ли старуха? Наташка убрала шаль и скоренько перекрестилась на видневшийся невдалеке Сенной Спас.

Заметно подмораживало. Наташка потуже завязала на шее платок и запахнула полушубок. «Уж добраться бы поскорее, – думала она. – А то генеральша хватится, осерчает. А давеча добрая была, в комнаты взять обещалась. Горничной!» Наташка прибавила ходу. До дома оставалось минут двадцать скорого шага.

На встречных афишных тумбах, среди плакатной ряби, зазывных объявлений рождественских благотворительных балов и театральной мишуры вдруг попалась афиша с разодетой дамой, томно потирающей щёку о меховую горжетку. «Божественная Элеонора Полонская. “Глаза бездонные”». Вечер романсов», – по слогам прочитала Наташка и хмыкнула, вспомнив генеральшу. И так весело стало на душе, что даже о потраченном кровном рубле уже не думала она с такой вязкой оскоминой под языком.

* * *

Патрикеевский дом встретил настороженной тишиной. А ведь день в самом разгаре, жильцы должны шевелиться в своих окнах, колыхать занавесками, да и посыльные шастать туда-сюда. Но даже бесовская лепнина над окнами помалкивала, и Наташка с удовольствием показала каменным мордам язык.

Во дворе был только истопник Влас – он стоял у чурбака, широко расставив ноги, и держал в руках охапку ароматных берёзовых поленьев. У ног его вертелась, виляя хвостом, Разбойка. Махнув Власу рукавицей, Наташка поднялась по чёрной лестнице и тронула шишак дверной колотушки.

Открыла рябая кухарка Марья, зашипела на Наташку:

– Ты где бегаешь? Спрашивали тебя уже.

– Да… Горбыль извёлся… – опуская глаза, ответила Наташка. – Ходила до дяди Власа, просила наколоть для печи. Шаль вот хозяйская. Повесь, Мариванна, в чуланной комнате, как они просили, пусть высохнет, отвисится.

Наташка развязала узелок и, достав шаль, протянула её Марье. Кухарка вытерла руки о передник и приняла ткань на ладони. Белый шёлк заструился, всплеснул гривастой бахромой, потёк к полу пенистыми волнами, точно сбежавшее молоко, и кухонные медные ковши вздрогнули от Наташкиного сдавленного крика: в самом центре шали, посреди атласных вышитых роз, зияла круглая, как медалька, дыра.

* * *