Наташка спешила через нарядную Чернышёву площадь, пряча зарёванное лицо в куцый овчинный воротник и чуть не спотыкаясь в больших – не по ноге – валенках. Так и не успевшая высохнуть шаль, засунутая за пазуху полушубка, холодила грудь и прибавляла ещё больше едких слёз. В глазах пестрело от рождественских балаганов, самодельных бумажных фонариков, лотков со сладостями, мужичков с бидонами сбитня, баб с яблоками и молодух с бусами сдобных баранок. Наташка шарахалась от всех, как норо́вая кобылка от поднесённого к ноздрям кнута, и вся эта праздничная канитель, конфетная суета, ангелы из фольги, страшенные балаганные куклы на длинных палочках и висевшее в воздухе ожидание Рождества, которое она с детства очень любила, теперь навалились на неё грузным неподъёмным мешком, – и прочь, прочь, прочь от него! Из него! Не до него!
– Наташа! Что с тобой, голубушка?
Наташка остановилась. Из мутного слёзного марева неспешно проступали лицо с интеллигентной бородкой, приземистая фигура в длинном добротном пальто, каракулевая шапка-пирожок, трость с белым резным набалдашником…
Иван Карлович Кольбут. Гражданский инженер. Из всех жильцов доходных квартир патрикеевского дома он один не вызывал у Наташки въевшегося в её крестьянскую кость холопьего страха – и мог вот так, запросто, остановиться у парадной и сказать: «Денёчек-то какой сегодня, да, Наташа?». К ней обращаясь, к ней лично!
– Ничего, Иван Карлович, – свекольно вспыхнула Наташка и поспешила отвернуться.
– Да ты плачешь, никак? Что случилось, глазастая?
И как тут ему расскажешь? Наташка по щенячьей наивности, так и не научившись лукавить за целый год, что жила в Петрограде, любой заданный ей вопрос воспринимала прямо, без обиняков, и считала, что надо обязательно отвечать. Особенно если господа спрашивают. Но тут она кинулась от Ивана Карловича в сторону и побежала, расталкивая прохожих. И от того, что обидела хорошего человека, не ответив ему, как подобает, а по-хамски отворотила морду, сделалось ещё паскудней на душе.
А и всё к одному! Вот уж денёк-то какой взаправду выдался!
Да и зачем ему знать-то Наташкину беду? Как на её крик в кухню царственно вплыла генеральша с вечной камеей у горла, как отхлестала она Наташку мокрой шалью по лицу да как велела ей
Едва дыша от бодрой рысцы, Наташка добралась, наконец, до Никольского обжорного ряда. Рынок заметно поредел, народу пополудни убавилось: хозяйки запаслись товаром и разбрелись по домам, а за ними и торговцы. Вот и Заремы не было – видать, продала она всех своих петушков. Наташка покрутила головой в поисках Птичи, но и этого шельмы тоже след простыл. Она прошла к Крюкову каналу, вдоль складов, прежней утренней дорогой, но, к удивлению своему, нужной подворотни не обнаружила. Вот здесь же, здесь, с телеги сено просыпалось, и кадушка без обруча валялась, раскрыв к небу восьмипалую ладонь, и собака лежала, обгладывая мосластую кость. И лужа была застывшая, Птичин костыль её с хрустом проткнул… Но высилась лишь грязно-жёлтая глухая стена без малейшего намёка на двор.
Наташка вернулась к рынку, к деревянным воротам с чугунными петлями, прошла крытой арочной галереей, свернула, как ей казалось, за нужный угол… Но цыганского дома так и не нашла.
Она вспомнила про толстую бабу, наливавшую половником похлёбку, и побежала назад в обжорные ряды. Баба никуда не делась – всё так же стояла на ящике, ругалась на чём свет стоит и разливала в протянутые миски хлёбово, пахнущее капустой и вываренными до слюдяной прозрачности хрящами.
– Копейку давай, пасть раззявала! И миску, – буркнула баба.
– Не надобно мне, – ответила Наташка. – Зарему ищу. Не видели часом, тётенька?
– Эту сучью требуху при мне не поминай! – вздыбила ноздри баба. – Знать её не знаю, и куды манатки свои свернула, не ведаю!
– А Птича? Калечный такой…
– Этого хрена городовой с дворником за шиворот уволокли.
– Куда? – оторопела Наташка.
– Куда! К околоточному! Поделом ему, чёрту колченогому!
И баба громко рассмеялась, похрюкивая и тряся головой.
Наташка тяжело вздохнула и поплелась прочь от рынка, не ведая дороги.
Что теперь делать, она не представляла. Утопиться? Броситься в бега? Кинуться в ноги к генеральше? Всё нелепо. Всё скоморошно.