Великая любовь Оленьки Дьяковой

Наташка дёрнулась и поспешила в другую сторону. Пряники, шанежки, расстегаи – от всего разбегались глаза, а запах дешёвых пирожков с щековиной из вываренных бычьих голов так ударил по ноздрям, что Наташке показалось – сейчас она упадёт. Нащупав в кармане копейку, она купила пирожок, хоть щековину не любила, и, заглотив его за раз целиком, смогла бы поклясться, что вкуснее ничего не пробовала.

У лотка с печёными яблоками её толкнули, она выронила узелок, а подняв его, увидела перед собой калеку в драном армяке, опиравшегося на чудно́го вида сучковатый костыль и курившего папиросью культяпку.

– За каким товаром, девонька?

– Мне бы Зарему, – отозвалась Наташка.

– Заремку, гришь? – хромой взвесил её взглядом. – А почто она тебе?

– По делу надобно, – бойко ответила Наташка.

– Ну… раз по делу… Тама она. Вишь, с петушками стоит. Платок в жёлтых фризантемах.

Наташка глянула вбок и увидела высокую худую тётку в аляповатом красно-жёлтом платке, надвинутом по самую кромку чёрных, сходящихся у переносицы бровей. Руки у неё были в перчатках с обрезанными пальцами, и в каждой – по десятку петушков на палочке, все цвета крепкого заварного чая с янтарным крапом на просвет. Наташка вынула приготовленный алтынник и шагнула к тётке.

Разговор был короткий. Зарема подозвала калеку и, назвав его Птичей, велела проводить «куда надо». Птича кивнул Наташке и поспешил впереди неё, сильно припадая на ногу и разгоняя костылём толпу.

Они шли мимо мясных рядов, и отовсюду наперебой доносились звонкие зазывные выкрики:

– Горло хорошее, горло!

– Эй, молодец! Свежий рубец! Налетай, не зевай!

– Кишки молодые, кишки!

Наташка спешила мимо багряно-красных лотков и таких же щекастых торгашей, боясь упустить из виду скособоченную спину провожатого, оказавшегося на удивление скорым. Они вышли из громоздких ворот Никольского рынка – дощатых, с массивными чугунными скобами, и направились вдоль складов по Крюкову каналу к мрачной подворотне. За бочками, тюками, перевёрнутой телегой появилась неприметная дверь. Птича отворил её и тихонько подтолкнул Наташку под лопатку.

– Ты девка, главное, уважительно с ней. Поклонися, она любит.

Наташка вошла – и обомлела. Комната оказалась большой и какой-то круглой, на стенах висели диковинные ковры, какие раньше она видела только на афишах с театральных тумб. Две ширмы из голубого атласа с турецкими огурцами, одна против другой, и такие же огурцы на занавесках, подметавших бахромой пол. Стоящий по центру низкий криволапый столик был покрыт малиновой плюшевой скатертью с павлинами – как Наташка оценила, побогаче, чем у генеральши. Всё вокруг пестрело и рябило: ковры, занавески с золотыми и серебряными нитями, яркие вазы и бархатные подушки с ярко-жёлтой шнурковой тесьмой. И пахло чем-то нафталиновым, вперемешку с острым красным перцем и сладковатым табачным дымом. Наташка было подумала, что зашла в какую-то хламную лавку, – но тут вдруг заметила, что турецкие огурцы задвигались, захлопали чёрными ресницами, и охнула: на неё внимательно смотрело множество глаз – парных и, вроде бы, одиночных.

– Вот, девуленьку привёл от Заремки, – шмыгнул носом за её спиной Птича.

Тишины было с полминуты, за которую Наташка чуть ли не наяву почувствовала, как огурцовые глаза прощупали её с ног до головы под полушубком, и даже передёрнулась от невидимых холодных глазьих пальцев на голой коже.

В центре комнаты, на полосатом тюфяке, восседала огромная смуглая старуха с грушевидным, как детская клизмочка, носом, с блестящим блином-тюбетейкой на голове и двумя тонкими седыми косицами, спускавшимися до самого низкого столика. По бокам от неё, кто на подушках, кто просто на ковре, сидели и полулежали женщины и мужчины разных возрастов и оттенков кожи. Глаза же у всех были – черносливовые, чуть раскосые, вдавленные глубоко под сросшиеся богатые брови, так что и не понять: злые они или добрые.

– Как звать, дочка? – громыхнула старуха.

– Натальей, – робко ответила Наташка.

Птича ткнул острым пальцем ей под лопатку. Наташка опомнилась и, переложив узелок в другую руку, поклонилась по-русски, в пояс.

– Хорошая. Глазастая, – пожевала губами старуха. – С какой бедой пришла?

Наташка, теребя кончик косы, сбивчиво рассказала про шаль, и про разводы, и про то, что испробовала все средства, даже жавелевую воду.

– Покажи, – велела старуха.

Наташка вытащила из узелка шаль, задубевшую на морозе и походившую теперь на слоёный пирог.

– Высохнуть не успела, – виновато пискнула Наташка.

К шали потянулось несколько пар таких смуглых рук, что Наташке почудилось – гигантские паучьи лапки, ужас же, батюшки!

Шаль развернули. Посередине – куда ж она денется – красовалась синяя клякса, походившая на кривобокое насекомое. Старуха помяла ткань в узловатых руках, потом ей подали похожую на луковицу прокопчённую керосиновую лампу, она поднесла её к вышитым цветам и ткнулась носом-клизмочкой в пятно. Нос зажил отдельной от лица жизнью, задвигался вправо-влево. Раздувающиеся ноздри вливали в него объём, он стал похож на смоченную водой губку, и тут старуха неожиданно чихнула.