Великая любовь Оленьки Дьяковой

– Без фамилий. Просто скажи: мол, до Заремы мне, дело есть. Там каждый знает. В обжорных рядах она, жжёным сахаром торгует. Найдёшь.

– Ну?

– Ну! Скажешь: «Аграфена Коровина прислала». Денежку ей дашь.

– Скока?

Груша задумалась.

– Алтынник сперва. А как поможет – пятак. Она тебя отведёт куда надо.

– В табор? – охнула Наташка.

– Да не в табор, дурёха! К бабам ихним, мать ейная там. Деньги возьми, те, что после родительских похорон у тебя остались. Да спрячь укромней, где-нить на себе.

Наташка молча кивнула.

Дверь в дворницкой отворилась, впустив клубы хрустящего морозного пара, и вошёл Савелий, жахнул шапкой об косяк, стряхивая налипший снег. В бороде его, у самого рта, висели ледяные катышки, похожие на талый сахар. Савелий закашлял, снял через голову передник, буркнул что-то жене и тяжело зыркнул на гостью. Наташка вспорхнула, засобиралась, схватила с лавки свой полушубок.

– Смотри только, проверь всё натрое, для спокойствия, – шепнула Груша, когда Наташка завязывала на шее клетчатый шерстяной платок. – Народец-то лихой. И прекрати слезу цедить! Не убьёт тебя генеральша. Чай, не крепостная ты!

* * *

Наташка бежала через подворотню к своему дому на Фонтанке. Грифоны и медузьи головы, всегда внушавшие ей суеверный страх, ехидно смотрели с выступов над окнами и покачивали большими уродливыми головами. Обычно Наташка, зажмурившись, сплёвывала через левое плечо или, храбрясь, показывала бесовским тварям язык, но сейчас ей было не до этого. Влетев во флигелёк у чёрной лестницы, где находилась её вытянутая, как козий язык, комнатка, она рывком открыла бабкин деревянный сундук и вытащила на свет старый латаный валенок. На войлочном дне его, сложенные колбаской и завёрнутые в тряпочку, лежали деньги – всё её состояние, пять целковых.

«Жалко», – подумала Наташка, и так защемило за грудиной, будто что-то когтистое схватило из-под рёбер жилистой лапкой и сжало крепко.

Вынув из «колбаски» рубль, она сунула его в матерчатую ладанку на шнуре, да прикинула, что хорошо бы на рубль этот ещё фунт гороховой муки купить, селёдки, литр керосина да отдать прачке Матрёне заёмный гривенник. Ладанку Наташка повесила на шею, под нижнюю рубаху, сверху же наглухо застегнула фуфайку и запахнула полушубок.

Выбежав во двор, она чуть не столкнулась с истопником Власом.

– Куда ты, Натаха, несёсси, как угорелая?

Он улыбался ей толстыми белёсыми губами, а щёки его были красными, как наливной ранет, и весь он, с окладистой бородой, телогрейкой, подвязанной бечёвкой, в лохматом треухе и в огромных холщовых рукавицах так напомнил Наташке в этот миг покойного тятьку, что захотелось уткнуться лбом ему в грудь и снова зареветь. Рядом виляла хвостом дворняга Разбойка, радостная – видимо, сытая.

– Я, дядя Влас, тороплюся. До барыни, – еле сдержалась Наташка, поглаживая собаку за висящее ухо.

Она выбежала к парадному входу, оттуда под арку к Фонтанке. У генеральского бельэтажа Наташка остановилась, проверила, крепко ли завязан узелок из старого мамкиного платка, в котором она несла ещё не высохшую шаль. Из окон доносилась музыка. Кто-то играл на рояле, самозабвенно ударяя по клавишам. Высокий козлиный тенорок растянуто выводил романс про бездонные глаза. На припеве к нему присоединялся густой голос генеральши, томно подскуливавший на гласных.

– Ах, ма шер, про вас это, про вас! Глаза бездонные, пленили вы меня! – хлопотал тенорок.

Наташке показалась, что медузья башка в каменном медальоне сейчас сморщится и чихнёт.

Прижимая узел к бедру, Наташка засеменила к Чернышёву мосту, оттуда вдоль по Фонтанке к Никольскому рынку. Ветер расплетал косу, вынимая из неё пряди, и колючий декабрьский снег царапал щёки льдистыми когтями.

«Вот ещё, подумайте! – злилась Наташка. – Глаза у неё бездонные! Это у меня бездонные, Иван Карлович всегда так говорит».

Она вспомнила оловянный генеральшин взгляд, от которого порой становилось студенисто внутри и хотелось глотнуть чего-нибудь тёпленького.

«Очень даже донные у ей глаза! Заглянешь в них, как в высохший колодец, а на дне – почерневшее ржавое ведро-зрачок, и лежит аккуратненько так, посерёдке».

* * *

В обжорных рядах текла пёстрая беспокойная жизнь. Сновали ямщики и приказчики, пахло щами, у калачной лавки роились хозяйки с корзинками. Румяные торговцы с пирожками на лотках, подвешенных на ремнях через плечо, наперебой выкрикивали в толпу:

– С капустой! С судаком! С рубленым яйцом! С вишнёвой пастилой!

Наташка почувствовала, как свело голодный желудок.

У харчевных лотков, возле которых стояли грубо сколоченные длинные столы под шатким навесом, суетился разномастный работный люд. Толстая бровастая баба в солдатской шинели, схваченной грязным расписным кушаком, наливала половником в миски похлёбку и многоярусно ругалась с каждым, кто осмеливался у неё что-либо спросить. Завидев Наташку, баба прищурилась и, спутав её с кем-то из товарок, крикнула сиплым баском:

– Где чугунки? Чугунки принесла?

– Нет, – растерялась Наташка.

– Паскуда, – сделала вывод баба. – А в чём хлёбово варить?