Великая любовь Оленьки Дьяковой

Дворник продолжал неспешно спускаться. Капитоша молчал, кусая губы. Огреть по башке, обыскать и отобрать ключ? Никто не хватится его, ведь никто…

Когда дворник доковылял до первого этажа, Капитоша заорал в лестничный пролёт:

– Ладно, ошкурок колбасный! Будь по-твоему!

И со злорадством наблюдал, как скоро, но тяжело горбун снова взбирается по крутой лестнице.

Получив свой целковый, дворник вынул откуда-то из-под передника длинный ключ, похожий на амбарный, и, кряхтя и бубня что-то себе под нос, отпер мастерскую.

Когда дверь поддалась, Капитоша оттолкнул его, влетел в квартиру, включил лампу и бросился за ширму; нырнул в кучу простыней, чьих-то оставленных чулок и платков, раскидал всё тряпьё – где же, где?.. Где?!

…И, наконец, нащупал холщовый мешочек, рванул тесёмку – и выдохнул: монеты были на месте.

Пересчитав их на всякий случай и удостоверившись, что ничего не пропало, Капитоша завязал покрепче мешочек и вышел с ним из-за ширмы.

Жиденькая рассветная сыворотка слабо сочилась сквозь окна. Тёмными прямоугольниками вырисовывались силуэты мольбертов и квадратами – этюдники. На пороге комнаты Капитон остановился – до щекотки в горле захотелось посмотреть, что же там нарисовали мамзельки.

Он подошёл к одному из мольбертов, взглянул на ватман – и застыл…

Чьей-то талантливой поставленной рукой было вырисовано его тело – фотографически точно, даже приукрашено; пропорции выглядели по-эллински идеальными, а мышцы, оттенённые тонкой штриховкой серебряного карандаша, казались списанными с юного атлета. А вот лица… не было.

Не было! Вместо него на ватмане зияла пустота.

«Не успела, дура!» – подумал Капитоша и заглянул за соседний мольберт.

Но и там вместо головы был оставлен непрорисованный кусок.

Корж почувствовал ужас – необъяснимый, нелепый, смешной для такого лишённого всяческой мистики реалиста, каким он был.

Он вскрикнул и отпрянул от мольберта; рука застыла, не в силах перекрестить лоб.

Корж саранчой прыгал от рисунка к рисунку, и везде было одно и то же: тело, совершенное в деталях, а вместо головы – пустое место. Он метался по комнате, как пойманный в сачок овод, и не мог объяснить себе, почему испытывал животный ужас, не находя в набросках собственного лица.

Взгляд его наткнулся на альбом, лежащий на подоконнике. Этот альбом был в руках у кудрявой Натальи… Корж рывком схватил его.

Тело… Мышцы… Но вместо лица опять – серое размазанное пятно, стёртый ластиком до катышей на бумаге угольный рисунок… Капитон отшвырнул альбом.

«Дайте душу!» – вспомнил он слова Ангелины. Так вроде дал он?..

– Ай, хипесницы, личико не намалевали! – причмокнув, подал голос невесть откуда появившийся горбун. – Подумаешь! Что ж вы испужались-то так? Поправим сию минутку!

И не успел Капитон опомниться, как маленький дворник схватил огрызок угольного карандаша из ящика, вскарабкался на стул и сделал пару взмахов коротенькой рукой.

– Ну вот, сударь. Здесь сударь и там сударь, – он захихикал, тоненько и противно.

Капитоша глянул на ватман: в месте, где должно было быть лицо, теперь красовалась рожа, какие рисуют малые дети: два кружочка – глаза, две точки – ноздри, прямая жирная линия – рот; и ни улыбки у этого рта, ни гримасы, ни выражения.

– Ты что сделал, осёл?! – заорал Корж.

Дворник лишь засмеялся:

– С натуры пишем. Как есть. Мы академиев не заканчивали, мы приукрашивать не могём.

Капитон снова взглянул на ватман, и ему показалось, что в примитивной нарисованной роже видится череп: две зияющие дыры вместо глаз, ноздри, узкая прорезь рта…

А дворник хохотал всё громче и громче, переходя с фальцета на бас. «Да он сумасшедший!»

Корж дёрнулся, задев и уронив пару мольбертов, и вылетел вон из квартиры.

* * *

Он бежал по проснувшемуся уже городу, и намокший беличий воротник хлестал замерзающими иглами по подбородку и щекам.

Что же это получается? Души у него нет, выходит? Была душа. А нет теперь?

И не грешил он по-крупному-то! За всю жизнь ведь – не грешил, не воровал, не убивал! За что с ним лукавый шутку вздумал сыграть?

Он вспомнил Адамчика, пощупал рукой мешочек с деньгами в кармане, – и такая маета закружила вместе с ветром и колким снегом, что невозможно было вздохнуть. И заболело под грудиной, будто пнули его прикладом.

«Ах ты ж, Христосик подосланный!»

Капитоша остановился и завыл. На него косились ранние прохожие, спешно отворачиваясь, не желая впускать в себя чужую беду.

Кусачую собачью беду.

До Мокруш Корж добрался на извозчике – и час бродил чёрной промокшей запятой по Петровскому острову, выспрашивая, какие конки идут на Васильевский. Ему указали номер и место посадки. Он дождался первой конки, поднялся в вагон, осмотрел, нет ли Адамчика. Но поэта не было ни в первой, ни во второй… Наконец, дождавшись третью конку, Корж догадался спросить кондуктора, не знает ли тот Вилкина.

– На линии, – ответил кондуктор, подозрительно осматривая странного пассажира с горящими глазами. – В следующей.