Великая любовь Оленьки Дьяковой

Она брела вдоль по Садовой к Сенной, и казалась Сенная площадь похожей на генеральшину шаль – шёлковую от снега, с тёмными пятнами людей и телег, изъевших её белое тело дырищами. Вокруг стоял гул и говор – но не такой, как на праздничной Чернышёвой площади, иной, беспокойный. Мальчишки-газетчики сновали под ногами, выкрикивая новости с фронта и размахивая газетами. Толпа разрасталась, не давая проехать телегам и экипажам, шевелилась, вздыбливалась, перекатывая по тулупным спинам тяжёлую черноту, и так маетно стало на душе, что Наташка вся окунулась в эту бездонную пустоту, увязла в ней по самые уши и брела дальше, полузакрыв глаза – ах, бездонные, бездонные, как звенел тихонечко где-то в голове серебряный колокольчик.

Воздух проре́зал громкий визгливый голос: «Убили! Святого старца убили, ироды!». И простоволосая женщина в хламиде зачем-то кинулась на колени прямо перед Наташкой, тряся над головой, как иконой, нечёткой фотокарточкой на досочке, схваченной чёрным кушаком за уголок. Наташка, не останавливаясь, обошла женщину и двинулась дальше. За спиной громыхало: «Да брешет баба!», «И поделом Гришке-нечестивцу!», «Сгинет, сгинет Россия без святого человека!». Наташку задевали плечами и локтями, толкали, шипели ей в лицо какие-то непонятные слова. Ах, если б можно было совсем закрыть глаза и брести в темноте!

Паренёк в черной шинели прыгнул на бочку и с неё что-то закричал в толпу; что, Наташка не поняла, да она и не вникала; какая-то крамола – «долой самодержавие», «долой немецких прихвостней», долой, долой, долой… Ещё вчера Наташка бы охнула да и замахала на него руками, теперь же – всё едино. Послышались полицейский свисток, крики и чей-то плач навзрыд. Паренёк спрыгнул с бочки и бросился бежать. Наташка шла дальше, не оборачиваясь.

– Ну и кому от этого хорошо, спрашивается? – сказал идущий рядом мужчина в татарской шапке. – Поймают студентика – и расстреляют. А не расстреляют – будет всю жизнь изгой нерукопожатный. Так ведь, красавица?

Наташка заметила в его руке деревянный короб зингеровской машинки – и, вынырнув из вязкого марева, вспомнила про рукодельные мастерские на Гороховой, о которых ей когда-то говорила Груша.

– Так, так, правильно! – ожила она, поворачиваясь к мужчине. – На Гороховую надо!

– Уж не к Гришкиному ли дому собралась? Не ходи туда, девонька, толпа там, народ правды требует…

– На Гороховую, дяденька! На Гороховую! – обрадовалась Наташка, пустившись бежать.

Человек со швейной машинкой лишь покачал ей вслед головой.

* * *

Мастерская, находившаяся на первом этаже серого невзрачного дома, была чистой, точно господская гостиная. В углу висела икона, у стен теснились манекены в кружевных блузах, а за большим длинным столом сидело с десяток работниц в одинаковых голубых фартучках. Длиннолицая дама, затянутая в корсет, внимательно осмотрела шаль, поднеся к дырке лупу на резной бивневой ручке.

– Штопать надо. А по штопке вышивать уже. В накат. В январе приноси.

– Мне, госпожа, сегодня надобно! – жалобно протянула Наташка.

– Сегодня? – приподняла бровь дама и обернулась полубоком к работницам.

Девушки, оторвав носы от рукоделий, подавились угодливым смешком.

– У моих мастериц, милая, заказов на месяц вперёд!

– Какова цена за скорую работу? – Наташка придала голосу бодрости, припомнив, как Груша говорила ей, что в городе обо всём можно сговориться, если накинуть лишний целковый.

– Десять рублей, – быстро ответила дама.

Наташка зло посмотрела на даму и попятилась к выходу. Десять рублей! Таких деньжищ она сроду в руках-то не держала, а если б и были они у неё, так ни за что б не отдала на патрикеевскую дырку! Лучше пусть барыня высечет, околоточному сдаст!

– Передай госпоже своей, что это ещё по-божески. Да и ниток таких в Петрограде не сыскать, только у спекулянтов.

И дама брезгливо отвернулась от Наташки, как от прокажённой.

* * *

Возвращаться домой не хотелось. Уже смеркалось, и на Гороховой понемногу зажигались фонари – но не все, много было тёмных. Они смотрели на Наташку пустыми глазницами – то ли из немой солидарности с ней, то ли попросту от того, что бессовестные дворники слили фонарное масло для своих нужд.

Наташка брела, устало перебирая ноги. Дома ждал её ворох грязных вещей для стирки, и потерянный день придётся навёрстывать ночью. И кто-нибудь снова будет ругаться, что шум от неё. И есть совсем нечего. Ах, о чём она? Какая теперь стирка?!

«Может, и лучше бы в тюрьму, как генеральша грозилась?» – подумала Наташка и представила, как её, арестантку, выводят в тюремный двор – и непременно, непременно тот двор в Крестах (потому что о других тюрьмах она и не слыхивала). И вот ходит она по кругу, заложив руки за спину, а рядом – тот студентик в чёрной шинели, стоит в сторонке с голой красной шеей, курит папиросу взатяг. А потом их обоих ведут на расстрел.