Великая любовь Оленьки Дьяковой

Домой, в свою коммуналку на Марата, Сева пойти не решился. Кружил по городу, петляя дворами-колодцами, ныряя в них на Литейном и выныривая на Моховой, чтобы снова нырнуть и оказаться уже на Фонтанке. Ему никак не удавалось вырваться из чар Муриной квартиры: ноги снова и снова несли его к Соляному переулку, но уже дойдя до него, Сева быстро разворачивался и спешил прочь.

Из телефона-автомата на улице Пестеля он позвонил в издательство, где работал, но, как назло, там было занято. И он снова вышагивал по душным августовским улицам, колдовской центростремительной силой притягиваемый магнитом к Литейной части, и снова возвращался к той деревянной таксофонной будке на Пестеля. Наконец, в трубке раздались длинные гудки, и Сева долго вслушивался в удаляющиеся шаркающие шаги пожилого секретаря – тот должен был позвать редактора Люсю Парашютову. Сердце Севы колотилось часто-часто, а Люся всё не подходила. И когда – спустя вечность – он услышал её войлочный, прокуренный, такой родной голос, смог выдохнуть только: «Люська, это я».

Она, как ни в чём не бывало, с лёгким матерком пожурила его за лень и за то, что не спешит со сдачей иллюстраций к книге Новикова-Прибоя, обозвала «иллюзавцем» – от смеси «иллюстратора» и «мерзавца», и Сева готов был расцеловать грязную телефонную трубку: в редакции всё было как и прежде.

– Меня никто не спрашивал?

– Да тебя тут все вспоминают всуе. Главред особенно.

Значит, на работу «они» не заявлялись.

– Ты когда придёшь? – шумела Парашютова.

– Люська, можно я у тебя заночую?

– Случилось что, Гинзбург?

– Не телефонный разговор. Никому не говори, что я звонил, ладно?

– Ладно, – помолчав, шёпотом ответила Люська, – друзья ж всё-таки. Приходи к девяти. Мой в командировке в Астрахани. И не бойся, никому не скажу про твою ночёвку у меня – что я, дура, так свою девичью репутацию тобой позорить?

* * *

С Люськой Парашютовой было хорошо и просто. Ей стукнуло тридцать восемь, и дружили они с Севой уже лет двадцать, с самых первых студенческих годков. Ни романтических, ни даже примитивно плотских отношений у них никогда не было, и, может быть, именно этот факт и позволил им сохранить крепкую дружбу. Люся рано выскочила замуж – за неизвестно откуда выкопанного ею Витюшу, скромного очкастого инженера-химика из Гипро-что-то-там, и удивительным образом оставалась верна ему, хоть и принадлежала к шумной и неразборчивой в связях литературной богеме.

– Что намерен делать, Гинзбург? – тяжело вздохнула Люся и распечатала очередную пачку «Беломора».

Они пили десятую, наверное, чашку чая напополам с коньяком в её длинной узкой кухне на Петроградке. Квартира была хоть и коммунальной, но всего на две семьи, и Люсины соседи гостили у родственников в деревне, чему Сева с его возросшей за последние сутки параноидальной подозрительностью несказанно обрадовался.

– Хочу найти её.

– Кого? – Люсины глаза округлились.

– Эту самую Ксюшу.

– Гинзбург, ты в своём уме?

Она сидела напротив – большая, грушеобразная, в тёмно-вишнёвом мужнином безразмерном свитере, с копной крашеных рубиново-рыжих волос, рассыпанных по плечам, и напоминала ему стекающую по стулу каплю густого сиропа.

– Красиво подставиться хочешь? – Люся выпустила ему в лицо струйку дыма и посмотрела на Севу как на увечного.

– Люська, надо. Тетрадка у неё.

– Тетрадка ваша уже, сдаётся мне, не у неё, а у кого следует.

– А вдруг нет?

– Надежда на то, что молодая деваха не полакомится зефирчиком в тот же вечер, – утопична, как путь к коммунизьму, Гинзбург.

Сева затравленно взглянул ей в глаза.

– Может, она Жорке коробку отдала? У него ж детишки…

Люська пожала плечами:

– Да Жорка твой, если он кобель породистый, не взял бы. Ей сунули, пусть и ест. А то и вообще про детей ей не сказал, знаю я вас, левачков.

Сева обхватил голову руками, зарылся пальцами в кудрявую шевелюру.

– Люська, я не понимаю, что происходит. Это какая-то нелепая ошибка. Четверо наших взяли – и, чую, я следующий!

К этому времени он уже знал, что арестовали не только Шляпникова и Лоскутенко, но и Борю Райского с манерной Лариссой. Соне Павич дозвониться было невозможно, как и Жоре Аванесову, а на квартиру Муры Сева звонить опасался, но часов в восемь вечера он опять прогулялся в Соляной – и в окнах Муры горел свет, а на кривеньком балкончике сушился половичок. Это, конечно, могло ничего не значить, но всё же…

Что происходило с другими, шапочно знакомыми Севе визитёрами тех роковых Муриных посиделок, ему думать было некогда. Не до них.

– Сиди тихо, ничего уже не сделаешь! – выдохнула Люська и по-старушечьи покачала головой.

Он хотел было сказать, что тихо сидеть где-нибудь в укромном уголке, ждать ареста и вздрагивать от каждого тараканьего шороха – для него хуже смерти, но промолчал.

– К матери в Киев езжай, – после длинной паузы подала мысль Парашютова, но тут же сама замахала руками. – Ой, нет, Севка, нет, конечно, не вздумай!

– Я и сам понимаю… – Сева задрал голову и посмотрел в потолок. – Люська, если что, ты там напиши ей…

– Разумеется.