Великая русская революция, 1905–1921

Ненамного лучше была и ситуация в рабочей среде. На то, что пролетариат сбился с пути революции, как будто бы указывали и читательские предпочтения рабочих (по большей части это было развлекательное чтиво), и то, как они организовывали свою семейную жизнь (включая уверенность мужчин в том, что их женам нет места в общественной жизни), и склонность к выпивке. В свою очередь рабочие насмешливо расшифровывали нэп как «новую эксплуатацию пролетариата». Несмотря на политические привилегии, доставшиеся рабочему классу – поднимавшемуся на щит в качестве «правящего класса» и пользовавшемуся преференциями в плане доступа к образованию, высоким должностям и прочим социальным лифтам, – уделом большинства рабочих были низкие заработки, высокая безработица и условия труда, слабо изменившиеся с дореволюционных времен. Ситуацию усугубляли острая нехватка жилья и свирепствовавшая в городах преступность. О незаконченной природе социальной революции особенно ярко свидетельствовало возникновение «новой буржуазии» в лице так называемых нэпманов (по большей части владельцев мелких предприятий и торговцев), наслаждающихся всеми удовольствиями городской жизни, в которой снова нашлось место для изысканных ресторанов, кафе, казино и ночных клубов.

Сталинский «великий перелом» смел компромиссы и противоречия нэпа, возродив воинственный дух классовой борьбы, коллективного и личного героизма и утопического энтузиазма. Выполнявшийся с 1928 г. первый пятилетний план, нацеленный на построение полностью огосударствленной коллективной экономики, сводился не столько к «планированию», сколько к мобилизации населения на радикальный экономический скачок к новой экономике, обществу и культуре. Этот революционный дух, сочетавший в себе утопизм и милитаризм, удачно выражен в словах главного сталинского экономиста Станислава Струмилина: «Наша задача – не изучать экономику, а изменить ее. Мы не связаны никакими законами. Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики». Сталин сделал такой подход девизом осуществлявшегося им возрождения революции. Сталинизм отрицал пределы, на которые указывала научная экономика, пределы, поставленные природой, и даже пределы человеческих возможностей. Запланированные показатели неоднократно повышались; затем была поставлена задача выполнить весь пятилетний план за четыре года; кроме того, «план» на каждом этапе его выполнения требовалось «перевыполнять». Как и «военный коммунизм», «великий перелом» означал политизацию экономики – а политика сводилась к революционной войне: промышленность и сельское хозяйство превратились во «фронты» со своими «кампаниями» и «прорывами»; рабочие стали «ударниками»; в «первых рядах» разворачивались трудовые «батальоны», готовясь «наступать» там, где это необходимо; молодые люди добровольно (к чему их призывали) шли работать на грандиозные стройки или участвовали в массовой кампании коллективизации, считая себя героическими бойцами; шли сражения с «классовыми врагами», подвергавшимися «ликвидации»; а с теми, кто призывал к более рациональной политике (как и с теми, кто не справлялся со своим делом), обращались по законам военного времени как с предателями. В ходе этой возобновившейся революции преобразованию подлежало все: перекраивалась физическая география, свергались авторитеты в сфере культуры, люди подвергались «перековке».

Это революция, привнеся в жизнь людей горе и страдания, в 1930-е гг. стала приобретать все более консервативный характер, ставя во главу угла политическую власть, порядок и репрессии (что обернулось недолгим взрывом открытого террора против оппонентов в конце 1930-х гг.). Она насаждала единообразие и идеологическую ортодоксальность в культурной и интеллектуальной жизни и традиционные ценности в общественной жизни (особенно в семейной сфере, где были затруднены разводы, преследовались гомосексуализм и аборты, превозносилась роль женщины как матери) и сопровождалась ростом неравенства доходов и материальных привилегий для лояльных элит. Во время Второй мировой войны, когда выживанию СССР угрожали нацистское вторжение и оккупация, идеология и политика в еще большей степени повернулись к нации, дому и семье как основам советской жизни. В то же время людям внушалось – и многие из них, несомненно, сами так думали, – что 1930-е гг. принесли с собой по крайней мере частичную реализацию изначальной революционной мечты. «Товарищи, жить стало лучше, жить стало веселее», – объявил Сталин. От советских людей ожидалось публичное выражение ощущавшегося ими счастья; им регулярно напоминали, что у них есть все основания для счастья, так как они пользовались (например, так утверждалось в новой конституции 1936 г.) свободой слова, печати, собраний, имели социальные права, включая гарантированные права на труд, досуг, услуги здравоохранения, уход за больными и престарелыми, жилье и образование, и жили в условиях полного равноправия женщин и нерусских национальностей. Казалось, что пропаганда права и теперь любой действительно мог «жить по-человечески»[751].