Время у Маяковского принимало облик то «хромого богомаза», то «старухи», то пут и цепей, привязывающих человека к настоящему[741]
. В годы войны Маяковский как будто бы отчаялся избавиться от тяжелых оков времени. Даже через «тысячи, миллионы» лет, – писал он в «Человеке», – ничто в мире не изменится: «страшный оползень годов» похоронит все возможности и надежды[742]. Революция взорвала этот неспешный и тягостный ход времени, в мгновение разбив «тысячелетнее „Прежде“»[743]. Но старое время не желало сдаваться без боя. И потому его, как и врага на гражданской войне, следовало уничтожить: что-либо иное было чревато его возвращением к власти. Как писал Маяковский в 1919 г., «А нам/не только, новое строя,/фантазировать,/ а еще и издинамитить старое…/Жаром,/жженьем,/железом,/светом,/жарь,/жги,/режь,/рушь!../ Стар – убивать./На пепельницы черепа! /В диком разгроме/старое смыв,/новый разгромим/по миру миф./Время-ограду/взломим ногами»[744].Старое время было привязано к старому быту – не претерпевшим изменения обычаям, привычкам и условностям повседневной жизни, против которых боролись и Троцкий с Коллонтай. Старый быт воплощал прошлое в настоящем, медленное и однообразное течение обычного времени. Его следовало уничтожить, чтобы родилось будущее. «Довольно/ползало/время-гад,/копалось/время-крот!/…/ Время, вперед!/Вперед, страна, скорей, моя,/пускай старье сотрет!../Сильней, коммуна, бей, моя,/пусть вымрет быт-урод!»[745]
. Но, как обнаружили для себя и Троцкий, и Коллонтай, «быт-урод» не желал умирать. Маяковский сетовал на это в меланхолическом стихотворении, написанном им в конце 1920 г. (когда бои Гражданской войны уже угасали, но еще до нэпа с его компромиссами). «Утихомирились бури революционных лон./Подернулась тиной советская мешанина. /И вылезло/из-за спины РСФСР/мурло/ мещанина». Портрет Карла Маркса «со стенки смотрел, смотрел…/И вдруг/разинул рот,/да как заорет:/„Опутали революцию обывательщины нити./ Страшнее Врангеля обывательский быт…“»[746]. Все, что осталось, – крот и змея нечестолюбивого времени. Жизнь снова была обуздана и прикована к настоящему, не сумев совершить желанный «скачок» от необходимости к свободе.Чем глубже в 1920-е, в эпоху нэпа, вынужденных компромиссов со старым, тем больше Маяковскому казалось, что с утопическим «еще не существующим» покончено, что медленно идущее время поглотило возможность и надежду. В 1926 г. Маяковский чувствовал, что «Все меньше любится,/все меньше дерзаете я,/и лоб мой / время / с разбега крушит»[747]
. 14 апреля 1930 г. Маяковский покончил с собой, выстрелив себе в сердце. Исследователи интерпретируют его самоубийство как «отказ кланяться быту и времени», как «сделанное собственной плотью и кровью признание полной капитуляции будущего перед силой прошлого»[748]. Сам Маяковский дал двусмысленное объяснение своему поступку в отрывке из незаконченного стихотворения, включенном им в свое предсмертное письмо: «Как говорят—„инцидент исперчен“,/любовная лодка разбилась о быт»[749]. Отчасти Маяковский говорил именно о любви, о своей собственной сложной личной жизни. Но в то же время он, как и другие разочарованные идеалисты, несомненно, имел в виду время: «любовная лодка» революции разбилась о быт, о «простой мир фактов» (как выразился в 1918 г. Блох), о «необходимость», о «мещанское» время.Заключение
Незаконченная революция
Каким видится смысл русской революции спустя сто лет? Коммунистическая партия давно не является правящей, память о холодной войне стирается, и потому прежние политические факторы, влиявшие на наши суждения о тех событиях, чувствуются гораздо слабее. В то же время дела и страсти столетней давности как будто бы уже не вдохновляют воображение и поступки политиков. Может быть, столетний юбилей революции – я пишу эти строки накануне его наступления – изменит ситуацию, хотя бы ненадолго, но, скорее всего, этого не случится. Порой я спрашиваю себя: кому сейчас нужна русская революция? Возможно, это одна из причин, почему я задаюсь на этих страницах тем же вопросом в отношении людей, совершивших и переживших революцию: что она означала для них?