Великая русская революция, 1905–1921

Поэма «Человек» отвечает на эти мечты и обещания мрачными сомнениями – вместо утопии надежды мы видим в ней утопию радикального отрицания, отречения от реальности, с которой невозможно смириться. У Маяковского, как и во многих других утопиях, включая самую первую утопию Томаса Мора, сердце тьмы современного существования— деньги. Они означают все объективное, измеримое и традиционное, представляя собой антитезу жизни, чувств, мышления, музыки и поэзии. «Человек» – это история рождения поэта «Маяковского», его переживаний, страстей, восхождения на небеса и возвращения на землю. Поэт пребывает «в плену» у мира, где властвуют деньги, находящиеся под защитой «Закона» и «Религии». В пенном море денег «Тонут гении, курицы, лошади, скрипки./Тонут слоны./Мелочи тонут». Едва подумав о самоубийстве, «Маяковский» возносится на небеса, физически поднимается над улицей и устремляется в космос под удивленный крик случайного прохожего. Но обещанное райское блаженство – архетипичное утопическое совершенство для избранных – разочаровывает поэта: это скучная, однообразная, холодная «зализанная гладь», волшебная страна, в которой «все в страшном порядке,/в покое,/ в чине», и у людей нет тел, а потому нет и сердец. То, что может предложить поэт, в раю никому не нужно или не интересно. Время там течет медленно, но в конце концов, через много тысяч лет, поэт Маяковский просыпается и возвращается на землю. Но к тому моменту мир ведь тоже должен был обновиться и стать истинным раем? Нет, там ничего не изменилось. Течение времени приносит поэту не больше счастья, чем его пребывание в месте, лежащем вне времени, жизни и смерти. Это было последнее и самое сильное разочарование. Маяковский – «человек» из названия поэмы – понимает, что у него нет иного выхода, кроме отказа оставаться здесь. Небо и земля не оправдали его ожиданий. Пространство и время бросили его на произвол судьбы. Ему остается лишь вечно странствовать среди планет и звезд, в нигде за пределами всего[732].

В феврале 1917 г., когда началась революция, Маяковский вместе с другими солдатами из своей автомобильной части оказался на улицах Петрограда. Фиксируя в «поэтохронике» пережитое, он так описывал этот эпический момент: «Граждане! /Сегодня рушится тысячелетнее „Прежде“./Сегодня пересматривается миров основа». И это было событие космического масштаба: «Побеги планет, /держав бытие/подвластны нашим волям./Наша земля./

Воздух – наш»[733]. Когда в октябре большевики пришли к власти, Маяковский поспешил в штаб-квартиру партии, чтобы заявить о своей готовности служить революции: это была «моя революция», – писал он впоследствии, и ради нее он делал «все, что приходилось»[734]. В последующем он активно работал на новую власть: в 1918–1919 гг. был сотрудником Отдела изобразительных искусств в Наркомате просвещения, а в 1919–1921 гг. рисовал плакаты со стихами для Российского телеграфного агентства (РОСТА). Но уже в 1906 г. решив, что его роль в революции не будет сводиться к тому, чтобы «писать летучки», после 1917 г. он стоял на том, что искусство – революционная практика сама по себе и что художники должны выталкивать новое государство за пределы узкого понимания того, что означает революция.

Маяковский вместе со старыми товарищами-фу-туристами Бурлюком и Каменским основал «Газету футуристов», издававшуюся практически не существовавшей на самом деле «Ассоциацией социалистического искусства», адресом которой значилось московское «Кафе поэтов». Единственный номер этой газеты вышел в марте 1918 г. На первой полосе газеты ее издатели поместили три манифеста за подписью Маяковского и прочих, содержавшие изложение их идей о следующем этапе революции. Эти три футуриста, имея в виду старинное поверье о том, что земля стоит на трех китах, перечисляли китов старого строя: «Рабство политическое, рабство социальное, рабство духовное». Февраль покончил с первым китом, а Октябрь «бросил под капитал» «бомбу социальной революции… Далеко на горизонте маячат жирные зады убегающих заводчиков». Остался третий кит – «рабство Духа. По-прежнему извергает он фонтан затхлой воды – именуемый – старое искусство». Настало время для следующего этапа революции, авангардом которого выступают художники: «Мы, пролетарии искусства, – зовем пролетариев фабрик и земель к третьей бескровной, но жестокой революции, революции духа». Главным орудием этой новой революции объявлялось новое искусство, радикально отличающееся своей формой и социальным местоположением. Оно должно было быть «демократическим» и освобожденным из тюрьмы музеев, дворцов и книг. Оно должно было выйти на улицы и быть написанным «на перекрестках домовых стен, заборов, крыш, улиц наших городов, селений и на спинах автомобилей, экипажей, трамваев и на платьях всех граждан». Казалось, что, если искусство, подобно красногвардейцам-большевикам в октябре 1917 г., захватит все общественные пространства, этого хватит для того, чтобы мир изменился[735].