Великая русская революция, 1905–1921

Маяковский видел в этом эстетическом бунте политический акт. Если суть утопизма составляет радикальное отрицание существующей реальности, готовность «трясти решетку», преграждающую путь в мир возможного, «взорвать континуум истории», то Маяковский проделывал все это с меньшей иронией, чем большинство футуристов. Он не желал придерживаться правил игры, сводившейся к тому, чтобы epater les bourgeois («эпатировать буржуазию»), и был все более склонен, как писал Эдвард Браун в своей превосходной критической биографии Маяковского, «к настоящим, глубоко серьезным и явно невыносимым оскорблениям в адрес своей аудитории»[715]. Маяковский утверждал, что он не «безумец» или «клоун», развлекающий буржуазную аудиторию желанными скандалами. Куда больше он походил на гневного Иеремию, ополчившегося на мир с его пороками, грехами и ложными пророками. «Через час отсюда, – объявлял он в стихотворении, которое часто читал вслух в кафе, – в чистый переулок/вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,/а я вам открыл столько стихов шкатулок,/я – бесценных слов мот и транжир». Он сообщал «толпе» – мужчинам с крошками еды в усах и женщинам, так сильно накрашенным, что про них можно было сказать: «вы смотрите устрицей из раковин вещей», – о своем желании плюнуть ей в лицо[716].

Журналисты и критики сетовали на то, что футуристы низводят искусство до уровня «улицы» и «толпы», – но большинство футуристов, вероятно, только приветствовали эти обвинения. «Идеал жизни по футуризму дают апаши [уличные хулиганы], прожигатели жизни, проститутки и другие подонки общества», – заявлял один враждебно настроенный критик в журнале, издававшемся русской православной церковью[717]. Нравственный этос футуризма, – делал вывод другой критик, – соответствует девизу всей современной эпохи: «разврат есть сила», «футурист – готтентот, голый дикарь в котелке». Но самым тревожным, по его словам, было то, что футуризм вдохновлялся вовсе не какими-либо фантазиями о будущем, а апокалиптическим «чувством „конца“»[718]. Более сочувственно настроенный автор признавал, что от футуризма веет «декадентством», но видел в этой позиции сознательное отрицание современности «во имя будущего»[719]. Футуризм в духе утопизма интуитивно и анархически отрицал все традиционные обычаи, ценности и структуры, стоявшие на пути нового. То, что шокировало бы и возмутило «мещанскую» толпу, для которой настоящее было единственным будущим, которое она могла представить, в глазах футуристов было хорошо и правильно. Каким иным образом можно было разрушить господствующее мировоззрение, которое видело в настоящем лишь «вечное повторение пройденного», как определял Троцкий мышление пессимиста-«филистера»? Как иначе можно было совершить «прыжок под вольным небом истории», о котором говорил Вальтер Беньямин?[720]

Книги футуристов были разрушительными как по своей форме, так и по содержанию, нарушая все известные правила[721]. На их страницах царила буйная мешанина полиграфических гарнитур и образов, предвещая взрыв, который покончит со всем старым и банальным, – дерзкая «пощечина» реализму в искусстве и самой реальности. В книгах, переплетенных в мешковину или напечатанных на обоях, содержались пылкие манифесты, «трансрациональные» словари, просчитанный абсурд и все прочие вообразимые способы выразить протест против мертвой хватки лишенного воображения настоящего. Одновременно приветствовался и защищался тотальный хаос, в котором зарождалась новизна. Маяковский утверждал, что коммерческие издательства отказывались иметь дело с футуристами, потому что «капиталистический нос чуял в нас динамитчиков»[722]. Несомненно, именно этого они и добивались— чтобы в них видели художественный аналог анархистов. Материалы Маяковского для футуристических изданий 1912–1914 гг. в полной мере отвечали этому подрывному духу. Таким же в те годы был и внешний образ Маяковского: ярко-желтая блуза, большой причудливый галстук-бабочка и ложка или редиска на лацкане. Он сознательно выставлял себя в нелепом виде, что становилось буквальной отсылкой к другому месту и другому времени. Он объявил войну настоящему, быту и в первую очередь мещанскому взгляду на условности как на истину, предав анафеме «грязные клейма ваших „здравого смысла“ и „хорошего вкуса“», которым «пока еще» принадлежит власть[723].