Великая русская революция, 1905–1921

В свою очередь Троцкий подчеркивал необходимость насилия и диктатуры. Если бы революция произошла «через несколько месяцев или хотя бы через несколько недель после установления господства пролетариата в Германии, Франции и Англии – нет никакого сомнения в том, что наша революция была бы наиболее „мирной“, наиболее „бескровной“ из всех вообще возможных революций на грешной земле». Но отчаянное насилие со стороны классовых врагов, поддерживаемых иностранными империалистами, не оставляет выбора. Речь идет о борьбе «не на жизнь, а на смерть». В истории не найти «других средств сломить классовую волю врага, кроме целесообразного и энергичного применения насилия». Этот метод работает, и потому он оправдан, ибо «кто хочет цели, тот не может отказываться от средства». Один только утопист не захочет прибегать к репрессиям и насилию в борьбе за революцию, ведущейся «не на жизнь, а на смерть»[695]. Ленин еще до начала Гражданской войны выдвигал аналогичные аргументы в письме американским рабочим: воображать, будто бы революционная классовая борьба не будет «неминуемо и неизбежно» принимать «всегда и во всех странах» форму гражданской войны, которая «немыслима ни без разрушений тягчайшего вида, ни без террора, ни без стеснения формальной демократии в интересах войны», означает впадать в «мещанскую утопию»[696].

Но эти аргументы не сводились к одним лишь соображениям целесообразности и необходимости. Если война – продолжение политики, а классовая война, согласно марксизму, является ее наиболее важным выражением в историческом плане, то диктатура и насилие со стороны пролетариата не только необходимы для того, чтобы преодолеть сопротивление буржуазии, но и справедливы и добродетельны: это диктатура, искореняющая источники диктатуры, классовая борьба ради ликвидации классов как таковых, террор ради устранения причин насилия. Поэтому нельзя ставить моральный знак равенства между красным террором и белым террором, даже если они принимают одни и те же формы. «Те же винтовки, те же патроны в обоих лагерях— какая же разница? Разница есть, господа, и она определяется основным признаком: кто стоит у власти? Рабочий класс или дворянство, фараоны [прозвище царских городовых. – Прим, пер.] или мужики, белогвардейщина или питерский пролетариат»[697]. Разницу диктует история. Троцкий полагал, что белое насилие неэффективно, потому что террор «бессилен… если он применяется реакцией против исторически поднимающегося класса». Красный же террор достигает своих целей, потому что это борьба против исторически обреченного класса, «который не хочет сойти со сцены»[698].

Троцкий старался избегать нравственных аргументов, но они здесь косвенно присутствуют – не в последнюю очередь потому, что вся социалистическая мысль пронизана моральными идеалами. На сетования Каутского о том, что насилие – посягательство на абсолютную «святость человеческой жизни», Троцкий отвечал: «До тех пор, пока человеческая рабочая сила, а стало быть и жизнь, является предметом купли-продажи, эксплуатации и расхищения, принцип „святости человеческой жизни“ является подлейшей ложью… Чтобы сделать личность священной, нужно уничтожить общественный строй, который ее распинает. А эта задача может быть выполнена только железом и кровью»[699]. Ленин говорил о том же в письме к американским рабочим, напоминая, с какой настойчивостью вождь американских социалистов Юджин Добс, протестуя против Первой мировой войны, говорил, что он «знает лишь одну священную, законную» войну – «войну против капиталистов, войну за освобождение человечества от наемного рабства»; а именно такую войну, по утверждению Ленина, вели большевики[700]. После начала Гражданской войны руководители ЧК, главного орудия «красного террора», аналогичным образом говорили о гуманности террора, утверждая, что тот спасает человеческие жизни от посягательств со стороны класса, высасывающего из народа «жизненные соки»; красное насилие «очищало» и служило выражением того, «насколько мы ценим и любим жизнь как священный дар природы»[701]. В 1921 г.

Вальтер Беньямин определял это как «божественное насилие» – нравственное и священное насилие, уничтожающее источники насилия и восстанавливающее справедливость «ради живущего»[702]. Такие аргументы в их более привычной формулировке, знакомой всем этим революционерам, отражали тысячелетние религиозные представления о мире зла и страданий, который преобразится в ходе кровавого апокалипсиса, и светскую вариацию этой темы – революцию против несправедливости и угнетения, которую ожидает «последний и решительный бой», когда «проклятьем заклейменные» восстанут и уничтожат правящий класс «псов и палачей» (как поется в сочиненном в XIX в. коммунистическом гимне «Интернационал»). Многие считали, что было бы «утопией» надеяться на какой-либо другой путь к избавлению и свободе на этой «грешной земле».