Великая русская революция, 1905–1921

Как указано во введении и как могли заметить читатели, мой подход к изложению и интерпретации революции в большей степени связан с противоречивыми оценками, дававшимися жителями той эпохи, чем с уверенными заключениями, сделанными задним числом. Разумеется, я выявляю типичные черты и делаю обобщения – даже в отношении исторической траектории, проходящей через те или иные события и поворотные точки. Но в первую очередь я склоняюсь к тем свидетельствам, которые напоминают нам об вариативности и постоянной изменчивости прошлого с его возможностями, так как уверен в том, что именно там скрыты настоящие истины. Возможно, читатели предпочли бы более прямолинейное изложение, связывающее все фрагменты в соответствии с четкой исторической логикой и ее направлением. Может показаться, что я избегаю ответственности, которую берет на себя историк, выдвигающий убедительные аргументы и предлагающий определенные выводы. Но мой подход предлагает аргументы иного рода: рассматривает разнообразие и сложность смыслов, скрывающихся в каждом историческом событии, многогранность и нестабильность человеческого опыта, говорит об опасности примитивных схем и однозначных выводов. Некоторые читатели могут расценить такой метод освещения прошлого как сомнительный, чего я отчасти и добиваюсь, если под сомнением оказываются упрощения и допущения в нашем подходе к истории, включая и нашу собственную.

Из этого не следует, что у меня не имеется собственной точки зрения, оценок и симпатий, влияющих на мое изложение событий. Мое стремление приобщиться к чужому опыту – к сложному сочетанию идей, эмоций, ценностей и идеалов, определяющих образ жизни и образ действий людей, – само по себе является точкой зрения и даже политической позицией. То же самое можно сказать и о моей склонности выявлять в этих сюжетах важные вопросы, связанные с человеческой личностью, справедливостью и несправедливостью, насилием, свободой и смыслом истории. В своей преподавательской деятельности и в своих работах я стараюсь избегать откровенной политики. Однако не составляет труда распознать мои пристрастия: мое восхищение теми, кто боролся за лучшую долю для себя и для других, особенно за человеческое достоинство и за права, за свободу, равенство и справедливость, и восхищение теми, кто верил, что это достижимые цели. Но в то же время я не скрываю осознания того, что история сплошь и рядом несет людям разочарования, если не что-нибудь похуже. Смелые прыжки «под вольным небом истории» (эту фразу Вальтера Беньямина я не раз цитировал в книге) очень часто кончаются не мягкой посадкой в утопическом «царстве свободы», а болезненным падением обратно в «царство необходимости» (как мы уже видели, именно такой скачок, согласно марксизму, должна была сделать социалистическая революция). Признаюсь, что это кажется мне довольно печальным. Отсюда и мое восхищение теми, кто все равно пытается совершить прыжок.

Эта картина идеализма и разочарований находит отражение в том, что русскую революцию часто называют «незаконченной»[750]. Об этом свидетельствуют события, произошедшие после 1921 г., на котором кончается наша книга. Несмотря на то что многие коммунисты критиковали новую экономическую политику как компромисс и отступление, она была не настолько нереволюционной, как может показаться. Поскольку этот новый курс отражал понимание того, что большинство населения не готово к социализму, он сопровождался, как выразился Ленин, «культурной революцией», направленной на изменение образа жизни и образа мысли людей. С точки зрения крестьянского большинства эта культурная революция воспринималась как вторжение города в деревню: нападки на веру и религиозные обряды, использование школы для внушения детям новых ценностей и попытки подчинить радикально «новому быту» семейные отношения, сексуальные и гендерные нормы, стиль работы, традиции употребления спиртных напитков, читательские пристрастия и пр. Тот факт, что кампании за новую культуру очень мало изменили реальную жизнь людей в 1920-е гг., вызвал у многих коммунистов опасения, что их дело построения современного социалистического общества тонет в необъятном и темном крестьянском океане.